— Но он же болен? И, говорят, серьезно.
— Эта работа будет его лечить. Я знаю Волчанского, а он знает свое дело.
— Кто будет играть главную роль?
— Светлана Каретникова. Старого актера, руководителя драматического коллектива завода, будет играть Брылев.
— А знаменитого режиссера?
— Я.
И снова в гостиной с желтыми бревенчатыми стенами повисло молчание, в котором слышалось только слабенькое потрескивание угольков да тяжелое, отрывистое дыхание Кораблинова и протяжные вздохи Палаха.
— Как вы думаете, получится сценарий?
— Он уже получился, Сергей Стратонович, — с нотками благоговения перед большим художником ответил Ряжский, обеими руками приглаживая свои длинные белокурые волосы и поправляя очки в золотой оправе.
«То есть?» — взглядом спросил Кораблинов, порывисто вскинув свою большую седую голову. Значение вопросительного взгляда драматург понял.
— Он уже создан вами. Все, что остается сделать мне, — это добросовестно застенографировать то, что я об этом слышал от вас раньше и за три часа нашей беседы сегодня.
Кораблинов тяжело поднялся и из груды бумаг в секретере извлек набросок сценария. Подавая его драматургу, он наказал:
— Сократите эпизод, где старый актер буйствует в своем кабинете после того, как ему чуть не влепил пощечину его любимый ученик. Только обязательно оставьте монолог Алеко из «Цыган». С остальным обращайтесь как вам заблагорассудится. И вот еще, чтобы не забыть… — Взлохмаченные брови Кораблинова сошлись у переносицы. — Всю путаную философию насчет украденной войной и разрухой юности выбросьте. Нытье!.. Поближе познакомьтесь с Каретниковой, я уже говорил ей о вас, покажите ей черновой вариант сценария и работайте вместе. Каретникова во многом вам поможет. Она не только талантливая актриса, но и умная женщина. Прошу вас учесть и другое — Сценарий мы должны закончить через месяц. Мне уже нужно торопиться. Я боюсь не рассчитать силы и время.
— Я вас понимаю. Что касается меня, я буду над сценарием сидеть день и ночь. Некоторые эпизоды я уже вижу, как наяву.
В первом часу ночи Кораблинов проводил Ряжского до самой платформы. Остаться ночевать тот наотрез отказался — дома будут волноваться.
Освещая фонариком черную асфальтированную дорожку, Кораблинов бросал через плечо:
— В этих местах я уже тридцать с лишним лет. Знаю здесь каждый закоулочек. Много дум и планов пронеслось и проползло над этими дорожками. Когда-то они были незаасфальтированными. А сейчас у нас хороший председатель поссовета. Генерал в отставке, ветеран четырех войн, весь в орденах… Дошел аж до облисполкома, а своего добился — весной здесь все у нас заасфальтировали. Хорошо, когда у власти стоят авторитетные люди. И народ подчиняется, и наверху относятся с почтением. — Увидав поблескивающую лужицу на асфальте, Кораблинов остановился. — А вот здесь дорожники схалтурили, уложили асфальт прямо в выбоину. За ними только гляди да гляди. План. Гони!.. А то не будет премиальных. А вот у нас, у киноактеров, нет премиальных. Хоть из кожи вылезь, хоть заставь зарыдать зрительный зал — ставка, и больше ни рубля.
В желтом освещении дорожных фонарей Ряжский видел, как с черного непромокаемого плаща Кораблинова струйками стекала вода.
— Ну вот и дошли. До электрички осталось пять минут. Я уж дожидаться не буду. Пойду назад.
Они простились. Ряжский сбивчиво благодарил старого режиссера за то, что тот доверил ему такое ответственное и огромное дело, которому он отдаст всего себя, это будет его первой серьезной работой в кинематографе.
— Ну что ж, я рад, если материал вас зажег. Без огонька даже дороги нельзя асфальтировать. Будут выбоины, а потом лужи.
Когда Кораблинов вернулся с платформы и, стараясь не разбудить Серафиму Ивановну, снял мокрый плащ и прошел в гостиную, был уже час ночи. Палах встретил его как старого и единственного друга.
Дождавшись, когда Кораблинов усядется в кресле перед камином, он лег и положил свою голову на ноги хозяина.
Кораблинов еще долго сидел неподвижно перед остывающим камином. Сидел до тех пор, пока не померк в нем последний кровавый уголек.
«Вот так и я, как этот уголек… До последних дней, до последнего удара сердца ломовой лошадью буду впряжен в этот тяжелый воз русского искусства. Никаких пенсий, никаких покоев!.. А может быть, уйдем вместе с Палахом».
Достав из тайника в столе папиросу, Кораблинов закурил. Закурил по-воровски, жадно пуская дым в жерло камина: зачем доставлять лишние огорчения жене и лечащему врачу?
На кинофильм «Третий тур» народ шел валом. Имена Светланы Каретниковой и Владимира Путинцева не сходили с уст знатоков кинематографа. Театральная критика сделала из их дебюта предмет широкого разговора. Слава на Светлану и Владимира обрушилась сразу, неожиданно. Но только они одни знали, кто был настоящим «виновником» успеха. Зритель не видит черновой работы.
Любуясь красотой зеленолистной кроны могучего дуба, человек не задумывается над тем, какими соками напиталась эта крона, какую гигантскую работу проделали корни, чтобы ветви дуба вспыхнули сочно-зеленым пожаром.
«Не мне, не мне рукоплещите!.. — хотелось во всеуслышание крикнуть Светлане, когда она читала в газетах похвалы по своему адресу. — Вы почти забыли Кораблинова и Волчанского… Особенно Волчанского… А ведь это его лебединая песня и, пожалуй, последний творческий взлет большого, но и тяжело больного художника.
…А через месяц после премьеры фильма в Москве появились мартовские мимозы — первые предвестники весны.
Поздно ночью, уже во втором часу, в еще необжитой, недавно полученной квартире Путинцевых раздался телефонный звонок. Кто-то, извинившись за беспокойство в столь поздний час, сообщил, что умирает Волчанский, что перед смертью он просит Светлану и Владимира навестить его.
Ночью Владимир не решился передать эту весть беременной жене. А рано утром, как только пошли первые троллейбусы, он, заметно осунувшийся за ночь, подошел к кровати Светланы, поцеловал ее вспотевший во сне висок и, боясь встретиться с ней глазами, проговорил:
— Волчанский умирает…
Всю прошедшую неделю Светлана почти не выходила из дома: шел девятый месяц беременности. А в последние дни, когда на улице стояла гололедица, Владимир почти умолял ее быть особенно осторожной.
Светлана молча поднялась с постели, накинула на себя платье-халат и стала причесываться перед зеркалом.
— Ты хочешь пойти? — спросил Владимир, глядя сбоку на осунувшееся и подурневшее лицо жены.
— А разве я могу не пойти? — не глядя на мужа, сквозь зубы, в которых была зажата шпилька, строго ответила Светлана.
— На улице гололед, — тихо произнес Владимир. — Дворники сбрасывают с крыш снег и лед. К тому же на тротуары падают огромные сосульки.
Владимир понял, что остановить Светлану нельзя. Да и он сам понимал, что Светлана не может не выполнить воли Волчанского, который многое сделал в ее судьбе. Она должна проститься с умирающим.
Владимир сходил за такси, и когда поднялся на лифте на лестничную площадку, то Светлана уже стояла в дверях квартиры, одетая в свое любимое осеннее пальто и в белой меховой шапочке.
— Почему не в шубе? Ты же простудишься.
— Так мне лучше, в шубе жарко и душно, — ответила Светлана и вошла в лифт.
До самой Большой Домниковской, где жил Волчанский, у которого они за последний год успели побывать не однажды, они не обменялись ни словом. И только лишь когда машина остановилась перед аркой серого пятиэтажного дома с лепными украшениями на фронтоне, она тихо, словно стыдясь шофера, произнесла:
— Помоги мне, Володя.
Опираясь на локоть Владимира, Светлана вышла из такси, и они направились к дому, где последний раз были в январе, когда Волчанский был уже болен. Здесь почти ничего не изменилось. По-прежнему посреди двора громоздились штабеля асбестовых труб и железобетонных плит. Скверик двора утопал в грязных сугробах начинающего таять снега. Пушистые мартовские снежинки, как прощальный взмах зимы, кружась в воздухе, цеплялись за голые ветки молоденьких кленов. Перед тем как войти в подъезд, с минуту постояли на каменном крылечке.
Лифт в подъезде Волчанского не работал.
Отдыхая после каждого лестничного пролета, они поднялись на пятый этаж. Остановились перевести дух. На двери та же потускневшая медная дощечка с красивой монограммой: «В. Н. Волчанский». Настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за высокой дубовой двери, Владимир нажал кнопку звонка.
Встретили их, как встречают в домах, где умирает глава семьи, любимый человек, кормилец, — молча.
За последние два месяца болезни Волчанский резко изменился. Он очень похудел. Полыхающие лихорадочным блеском глаза стали еще больше. Они жадно глядели из глубоких темных глазниц, обрамленных черными венками бровей, чем-то похожих на черненое серебро.
