Ночь и луна. Под покровом ночи, при свете луны я вижу кое-что яснее, чем днем. Солнечный свет для этого слишком ярок. Он высвечивает дно и там, где его нет. То, что я стараюсь увидеть, обнаруживает слабость человеческого духа — искать на поверхности или на дне. Оно витает неуловимо где-то между ними. На грани лунного света. И случается, что я, заполненный луной, приближаюсь к этому вплотную — к потерянной цели жизни, к забытому смыслу. Что-то начинает зарождаться во мне — не первобытная ли память? — и тотчас исчезает, как эхо. И уже не скажешь, где я, опять столь же далек от него или столь же близок к нему.
Счастье, которое можно потрогать и съесть, — это для четвероногих. Достаточно взглянуть через полог палатки на оленей. Они вынюхивают его на грани отсвета костра, пригнув головы к земле, спокойно пощипывая ягель. По гладкой скале, у подножия которой разбит мой лагерь, снуют их пугливые тени, будто ожившие наскальные рисунки предков. Мне нравятся северные олени. Они и одомашненные остаются дикими. Собаки мне не нравятся. Они вернее других животных умеют повторять человека: хитрить, унижать, унижаться. Быть верным — значит быть недостижимо далеким от человека. Однако охотнику собаку может заменить только собака.
Олени тем временем забрались в воду. Их бока странно блестят. Не от лунных ли лучей, отраженных поверхностью воды? Или от звезд — листьев серебристой ивы, — которыми они лакомятся? Во всяком случае, это гордые звери, по-своему гордые. Я одолжил их у чудного эвенка, владельца самой большой в мире коллекции пустоты — консервных банок. На мой взгляд, пустота, ограниченная жестяными стенками, гораздо лучше неограниченной пустоты; по сравнению с коллекциями последней страсть эвенка просто детская забава. Во всяком случае, его олени помогают мне наполовину сократить путь — пройти напрямик через глухую тайгу. Если спускаться по реке на плоту, то пришлось бы пробыть в пути несколько лишних дней. К тому же сейчас, когда река после ливня поднялась и с новой силой устремилась к порогам, пасти водоворотов разинулись еще шире…
Завтра к полудню я буду на Родниковом озере. Ужин буду готовить уже в Королевской избушке.
Я люблю ясно очерченную луну, ясно очерченные звезды и ясно очерченных людей и зверей. Ореол желчи вокруг луны все же лучше любой другой желчи. На ночном небе белеет след реактивного самолета. Будто рубец от плети на смуглой спине. Небо можно хлестать, воду можно отравлять, и нет пытки, которой бы не вынесла земля. Меня охватывает холодная дрожь. Отчего? От утреннего плача неба? Нет, скорее от мыслей, возвращенных мне ночным небом. Встаю, выхожу внаклонку из палатки, наливаю себе чаю. С большим удовольствием налил бы водки. Но спирт надо беречь на зиму — греться. Если как следует подогреть воображение, достаточно и чая. Я вешаю кружку обратно на закопченный носик чайника. Свою неисполнимую мечту вешаю за ненадобностью на самую высокую, самую яркую звезду. Если бы у всех были такие же длинные руки, как у меня, то не осталось бы ни одной звезды, на которой бы что-нибудь не висело. И все-таки я живу с надеждой, что хотя бы одна из них исполнится. А если нет, моя совесть будет чиста — я в этом не виновен.
Горячий чай помог: приятное тепло источает все тело. Живу бирюком. Должен быть один днем и ночью. Сам на себя должен сердиться и сам с собою мириться. Ссора возникает беспричинно, сама собой, только для примирения нужно искать повод… Сегодня, как всегда, устраиваясь на ночлег, я делаю то, что нужно, а Он — что не нужно. В лучшем случае Он вообще ничего не делает. Сидит часами на чурбаке и таращится на огонь, будто надеется, что оттуда кто-то на него взглянет. Чай выкипел, и не кто иной, как я, должен идти за водой.
Затем на Него вдруг находит мания величия — Он чувствует в себе убожество всего мира. Я говорю: «Ты слишком много возишься с собой». — «Если чувствуешь в себе целый мир, приходится безмерно много с собой возиться», — отвечает Он. «Легче было бы меньше чувствовать», — утверждаю я. «Что легко тебе, тяжело мне, — говорит Он. — Что для тебя легче легкого, для меня самое тяжелое». — «Тебе просто хочется противоречить», — говорю я. «Ты хочешь быть всем, только не мной». — «Ты охотник байки травить за мой счет. Ты задолжал мне уйму времени!» — «А кому я не задолжал?» — покорно бормочу я. «В один прекрасный день я откажусь от тебя», — вторит Он. Чувствую, теряю почву под ногами. И я выбираю вариант победного поражения: «Не правда ли, ты хочешь услышать, что стоишь на своем как скала?» — «Я и есть скала. Я похож на скалу в жаркий полдень. Но не потому, что я несокрушим… Во мне много прохладной тени. Для тебя. Для тех, кого ты любишь».
Это мне подходит. Он не превзошел меня. Я не потерялся в его тени. Снова мы живем душа в душу. И только смешанное чувство радости и грусти напоминает о моей раздвоенности.
Слышу, как проросшее на скале деревце трется сучком о брезентовый верх палатки. У входа в палатку я устроил дымокур от комаров, бросив в костер бересты и молодых веток. Затем положил несколько сырых поленьев, чтобы тлели, пока не прилетит ветер. Олени сегодня жмутся к огню. Собаки насторожились где-то в прошлогодней траве. Это говорит о какой-то близкой опасности. Отыскиваю кусочек мела и выбеливаю прицельную планку — на случай, если придется стрелять в темноте. Кладу ружье рядом, стволом к выходу.
Дым от папиросы струйкой поднимается вверх, расползается под скатом палатки. На короткой стоянке и застоявшийся дым кстати. С удовольствием затягиваюсь поглубже и выбрасываю окурок за полог. Поворачиваюсь на бок, подтягиваю колени к теплому животу, складываю свои пылающие обезображенные руки и заклиниваю их между колен, будто боюсь, что во сне их кто-то увидит. Как мальчишка, который еще не любил и не убивал, проваливаюсь в глубокий сон.
Краска зари проникает в сумрачную синь моего сна. Голоса, запахи, звуки и отзвуки легко овладевают моими еще нестойкими ощущениями. Утро как все утра в это время года — легкая изморозь, легкая раздвоенность, легкое сожаление, что надо вставать. Кажется, мной владел не сон, а короткое забытье. Веки все еще тяжелы, словно я должен держать открытыми веки всего сонного мира. Помятые уши расправляются и ловят сразу несколько голосов. Среди них собачий дуэт. Можно подумать, они вдвоем облаивают одного глухаря… Нет, птиц все-таки больше: одна собака слышна поближе, другая поодаль от нее. Я быстро одеваюсь: кожаные брюки и свитер, штопанный нитками разных цветов, отдают ночной сыростью. Ичиги, пропитанные дегтем и медвежьим жиром, я натягиваю на босу ногу. Заостряю свой рассеянный со сна взгляд. Теперь я готов снять свой завтрак с дерева.
Отвязываю от вьюка тозку. Холодное, заиндевевшее, безжалостное железо. Орудие убийства. В руках промышляющего охотой — орудие труда. Петляя на одеревеневших ногах, спускаюсь по крутому хребту.
Один глухарь засел в кроне гигантской ели, длинная шея торчит из хвои, как перископ. Шипит оттуда на собаку. Ставлю прицел на сто метров, упираюсь в колено: чпок! Маленькая, красивая, быстрая смерть выскальзывает из ствола, бешено вращаясь, пронизывает гущу веток и находит то, что искала. Глухарь находит то, чего не искал.
Вторую птицу я добываю в березовой рощице. Их там много, целый выводок. Темнеют на редких ветвях молодых деревьев, словно диковинные плоды. После выстрела они мощно взмывают вверх. Одна падает вниз. Благодаря эху, умноженному скалами, выстрел звучит как залп. Для ранней листвы первый жизненный опыт оказался опытом смерти. Захлебывающееся рычание собак. Последняя попытка птиц, бьющихся в увядшей траве, возвыситься над смертью. Сам я вместо жалости испытываю нетерпенье и радость, радостное нетерпенье во всем теле. А немного погодя — просто голод.
Теперь, когда я взбираюсь назад по сыпучему склону, мой шаг упруг, как у оленя. Руки оттягивают траурно-черные птицы, в клюве по красному рубину. Птицы, носившие на своих крыльях осеннюю ночь, теперь не унесут ни одной, ни единого часа ночи. Хотя они не выглядят такими уж мертвыми — по-прежнему живые, только они не знают об этом… «Эге-ге-гей!» — кричу я, и непонятно, мой это голос или голос скал. А вот и они, языки болтаются на груди, точно медали с выставки, — две собаки, что враз утихают под взглядом хозяина и оставляют поцелуи на его руках. Черная крутит хвостом справа налево, рыжая слева направо: поди знай, как тут крутить, чтоб дали кусок полакомей. Ну, мои черные, мои золотисто-шелковые собачки, задал бы я вам горяченьких, если б только знал, за что. Было бы несправедливо всыпать вам только за то, что у других заслуг больше. Да и свой рабочий день вы начали многообещающе. По долгу и по праву. По праву охотиться на тех, чей долг быть добычей. Но вам неведомо, что и охотника подстерегает охотник. Время. Оно каждый миг наносит раны, и лишь последняя приносит смерть.
