— Что невеселый такой? — встретил его Журавлев.
— Да так, — Федор переминается с ноги на ногу, вздыхает. — В общем ребята послали сказать, что дураки мы большие.
— Вот-те раз! — не понял Журавлев или только сделал такой вид. Сергей заметил, как облегченно расправил Иван Михайлович плечи, будто свалил с них тяжесть. Глаза его заблестели.
— В общем, — продолжил Федор, — глупостей мы много нынче натворили, особенно Антошка. С ним я еще поговорю.
— Только без этого, — Журавлев понял мысли Федора. — Кулаками не заставишь землю любить.
— А чего он… Тут ему плохо, в Сибирь захотелось.
— Жизнь там хороша, где человек живет, — Иван Михайлович, подошел к Федору, ухватил за плечо, тряхнул. — Ну-ка все мы уйдем из деревни. Хлеб-то кто растить будет, а? Хлеб-то, елки зеленые, чьими руками поднимется?
— Мы все понимаем, — соглашается Федор, — да не все делается по понятию.
— Сказанул, елки зеленые! Покличь-ка ребят… Нет, постой! Пошли лучше на улицу. В избе разговор на собрание похож будет, а там сподручнее.
Не дожидаясь согласия Федора, Иван Михайлович накинул пиджак и сказал Сергею:
— Пошли и ты, секретарь. Не лишним будешь…
Вечера во всех деревнях одинаковые. Днем на улице, особенно в страдную пору, шаром покати, каждый при своем неотложном деле. К вечеру же гам и суета. Пылят и ревут машины, сбегаясь в деревню с разных сторон, потом стадо улицей пройдет, потом разом вспыхнут в окнах огни и скоро же погаснут за недосугом вечеровать. Только молодежи неймется. Какой бы тяжести ни была дневная работа, а все одно чуть не до зари гуляют.
Разговор на различные темы, начатый Журавлевым, в этот вечер продолжился у старого колхозного клуба, закрытого на ремонт по причине ветхости. По соседству с доской Почета (открывает ее портрет Наташи, замыкает Федор, попавший сюда по настоянию Журавлева за работу на ремонте техники) на штабеле досок рядком сидят Андрюшка, Федор, Антон и Сашка. Антон нехотя дергает струны гитары, извлекая протяжные и заунывные звуки. Одним словом, нагоняет тоску. Да и остальным после разговора с Журавлевым как-то не по себе.
Иван Михайлович никого и никак не упрекнул, будто ничего существенного не произошло в Заячьем логу. Ни с того, ни с сего принялся вдруг рассказывать, как жилось и работалось трактористам-малолеткам в долгие военные лета и зимы. Как изводил ремонт разбитых «колесников», как артелью дергали веревку, чтобы завести мотор, как привязывали себя к сиденьям, чтобы не свалиться с трактора или плуга, если заснешь ночью, как каждый выращенный колос приравнивался к патрону… А ранней весной сорок третьего года подошел Журавлеву черед собирать дорожную котомку. Захлебным воем проводила деревня почти что последних недоспелых еще мужичков, а к июлю того же года был готов новоявленный солдат к смертному бою и принял его у суходольной речушки в Курской стороне…
Рассказав все это, Журавлев поднялся и ушел, оставив ребят думать, сопоставлять и делать выводы. Они посидели под журавлевскими березками и молча разошлись, каждый поняв звеньевого по-своему. Антон решил, что вся эта давнишняя история была адресована лично ему, и Журавлев совсем не случайно много раз упоминал о бескорыстии тех военных трактористов. Дома Антон из-за пустяка поцапался с отцом, накричал на мать и убежал с гитарой-семистрункой под старые стены клуба. Теперь вот сидит и — брень, брень, брень. На его смуглом лице, хорошо впитывающем весенний загар, самая настоящая тоска. Глаза полузакрыты. Рукава рубашки (на зеленом фоне белые ромашки) небрежно закатаны.
— Сыграл бы что путное, — просит Федор и морщится как от зубной боли.
— Русскую народную? На полверсты куплет? Старо это, Федя. Нынче скорость миром командует, один ты замедленного действия.
— Да пошел ты! — лениво ворчит Федор.
— Лучше сам иди. Сел бы под свой портретик — красиво будет и от меня подальше… А может, нам действительно развлечь Федю? А, братцы? Скушный он, грустный.
Антон вскочил, расшаркался перед Федором. Под какой-то немыслимый цыганский напев обошел, приплясывая, круг, остановился и запел гнусавым заунывным голосом:
Как у Феди в огороде
Расцветает белый мак.
Все ребята поженились,
Один Федя ходит так.
И пошел выдрыгивать ногами, выделывать кренделя, дергать плечами. Сашка не утерпел, сорвался с места и начал выколачивать перед Федором, как делают на деревенских гулянках, вызывая плясуна на круг.
— А что, братцы? — остановился вдруг Антон. — Не употребить ли чего, а? Дежурка еще работает, я мигом организую. Помянем премию, царствие ей небесное… Нет, чуяло мое сердце, что намаюсь я в этом звене. Ничего, братцы мои, путного не получится. Игра придумана хорошая, да игроки не те попались. Ты, Андрюха, не косороться! Батя твой решил характер показать, а люди страдают.
— Это кто страдает? — насмешливо спросил Сашка.
В принципе он тоже не против бы получить шальную денежку, но его насторожило поведение Журавлева в поле. За просто так, прихоти ради, догадывается Сашка, Иван Михайлович не стал бы кидаться на председателя.
— Если конкретно, то я страдаю, — уточнил Антон. — Мне деньги на дорогу нужны. Если раздумал ехать, так и скажи и не морочь мне голову. Один не заблужусь. Бестолочи вы! Фигуры из себя строите, а как Кузин сказал, так и будет, хоть вы на луну запрыгните… Нет, узнает кто — со смеху помрет! Им деньги протягивают, нате, возьмите, а они нос воротят. Нет, что вы! Мы ужасно гордые, мы ужасно совестливые. Мы как ангелы.
— Ну, пошло… Теперь на всю ночь, — Федор выдает слова по одному, будто ощупью достает их из мешка, разглядывает на свету — ладно ли — и только потом пристраивает к сказанному. — Если что… Соберем тебе на дорогу… Не помрешь с голоду. На вокзалах плясать будешь, по вагонам ходить… Подадут… А Журавлева не трогай, — это Федор говорит уже другим тоном. — Раз понятия нет, то лучше молчи.
— Хочу и трогаю! Я не как некоторые… Подумаешь — Заячий лог. Свет клином сошелся.
— Я в книжке одной читал, — начал пояснять Федор, — как можно проверить драгоценный камень. Ну, настоящий он или стекляшка. Надо воды капнуть на него… Наш лог — такая же капля. Только тут человек проверяется.
Федор точно уловил суть конфликта. В споре о сроке сева на одном лишь поле проявились разные понимания крестьянского труда, разное отношение к земле. Антон не мог понять эту тонкость, оттого и бесится теперь.
— Значит, проверочка? — спросил Антон. — Согласен, проверять надо. Но зачем, скажите мне, так много и так долго? Меня с малых лет все испытывают и проверяют. В школе я терпел, там деваться некуда. Думал, ладно, черт с ним, потом буду сам себе хозяин, что хочу, то делаю, никого не спрашиваю. А что получилось из моих ожиданий? Армия получилась. Тут опять деваться некуда, тут сплошной приказ и руки по швам. Но теперь-то? Теперь-то почему меня не спрашивают, что я сам про себя думаю, сам я чего хочу? Пусть спросят. Может, я смолчу, но буду знать: вот же интересуются, считают меня самостоятельным… Я до армии эти стены подпирал и теперь здесь околачиваюсь. Вечно ведь так не может быть, в других же местах уже не поймешь, город это или деревня. А у нас? Я один раз к Кузину подсыпался с этим жизненным вопросом. И что в ответ? Не твоего ума дело!
Еще ни разу, кажется, ребята не видели Антона таким. Все больше на шуточки нажимал, на хаханьки. Антону всегда и все было понятно.
— Ты того… Короче и яснее, — попросил Федор.
— Не бойся, Федя, не заговариваюсь… Как же насчет пузырька? Дежурка последние мгновения работает. Тебе, Андрюха, не предлагаю, тебе нельзя. Папа заругается. Нехорошо, скажет, водку пить, это яд, от него люди умирают.
— Да кончай ты трепаться! — не выдержал Сашка.
— Не желаете, так я пошел. Авось встретится добрая душа, составит компанию. — Антон подхватил гитару и удалился в темноту. Уже по ту сторону клуба загремела его гитара, и Антон не то запел, не то закричал: «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал».
Через минуту поднялся и Сашка. У них так, куда иголка, туда и нитка.
— Чего он на тебя? — спросил Андрюшка Федора.
— Ерунда! — протянул тот. — Не люблю я языком чесать. Когда молчишь — спокойнее…
Федор опять надолго стих, прислушиваясь к вечерним звукам деревни. По большаку, разрезая темень длинными лучами фар, прошел молоковоз с вечерней дойки. Лениво, скорее для порядка, изредка взбрехивают собаки. С криком: «Ласка, Ласка!» — кто-то бродит за огородами, разыскивая корову или теленка. Весенняя земля остро пахнет сыростью, прелью, первой зеленью. Низко над головой висят звезды.
Федор Коровин счастливо избежал маяты, которая терзает сейчас Антона. Деревенский настрой жизни принят Федором без всяких оговорок, таким, каков он есть. Может, потому, что родился и рос в семье, где никогда не искали выгоды, а работали — неторопливо, но упорно и много. Коровиных вроде бы и не замечали в деревне, пока не возникала в них нужда. Прошлой зимой Сергей долго носился с идеей устроить вечер чествования рабочей, колхозной то есть, династии. И когда стали гадать и рядить, с кого начать, оказалось, что по всем статьям подходят люди с чисто деревенской фамилией — Коровины. Вот в этом клубе (он еще действовал) и проходил тот вечер. Первым на сцену поднялся дед Федора, за ним отец Федора, всю жизнь пробывший около колхозных лошадей, потом пошли два брата Федора, колхозные шоферы, две сестры Федора, колхозные доярки. Да сам Федор, да два дяди и тетка его, да десятка полтора двоюродных братьев и сестер… Всю сцену заняли. Начиная вечер, Сергей нисколько не отступил от истины, сказав, что на таких людях и держится колхоз.
