— Я ее всегда имел. В сорок третьем под Курском почувствовал.
— Уже слышали.
— Так еще послушай! Мы живем вот, друг дружку по мелочам изводим…
У Журавлева мелко затряслись губы.
«Будет сейчас дело», — подумал Федор. Он вразвалку подошел к Ивану Михайловичу, положил руку на плечо.
— Нам все понятно… Не надо, дядя Ваня…
— Надо, Федор! Надо!
— Ну что ж, — сказал Кузин, считая переговоры оконченными. — Про военное геройство танкиста Журавлева мы наслышаны и вспоминать об этом не время… Если мои слова не доходят, то вон агроном бежит. Послушаем его… Как там, Сергей?
— Плохо, Захар Петрович…
— Что значит плохо? Давай так договоримся, Иван. Ничего тут не было и знать я ничего не знаю. Переходящее знамя за посевную мы три года держали и уступать его я не намерен. Ни под каким видом. Все!
— А за урожай знамя дадут? — спросил Федор.
— Не от нас, парень, это зависит. Какая погода будет.
— Вот так, елки зеленые! Говори уж прямо: что бог даст. У мужика сто лет назад в точности такая агротехника была.
— Хотя бы пару дней погодить, — предложил Сергей.
Как и Журавлев утром, Сергей прошел весь лог. Не пахота, а холодная грязь. Семена будут заделаны плохо или просто начнут гнить. Всходы дадут слабенькие, нестойкие.
— Не пару дней, а сегодня! — твердо сказал Кузин. — Чтоб к вечеру на все сто! А вы что уши развесили? — накинулся он на ребят. — Чего глазами хлопаете? Журавлев вашу премию губит. Кончим сев первыми — приходи, получай. За нынешний день особая награда, вечером сам привезу, наличными. Не обижу, но чтоб кровь из носа! Ясно? Я спрашиваю: ясно или нет?
— Наконец-то слышу деловой разговор, — из будки показался Антон. — Очень уважаю, когда говорят не о совести, а про стимул. Настроение сразу поднимается. Кто как, а я согласен. Только уточнить бы, Захар Петрович, какая сумма конкретно? Можно наличными, а лучше прямо винцом-водочкой.
— Ну вот, — засмеялся Кузин. — Один разумный уже нашелся. Кто следующий?
— Мы против! — крикнул Андрюшка и умоляюще посмотрел на ребят. Дескать, что же вы молчите, или согласны на подачку?
— Кто такие — мы? — хохотнул Антон.
— Федор, Пашка, все!
— Погоди, сам скажу, — Федор подошел к Захару Петровичу. — Премия, она того. Хорошая. Только нечестно получается.
— Точно, нас не купишь! — подал голос Пашка.
— Присоединяюсь, — поддержал его Валерка.
Журавлев теперь молчал. Даже в сторону отошел. «Так, елки зеленые, так!» — приговаривал он про себя и был доволен бойкостью своих ребят.
Прокричаться бы, да разойтись. Но дело вдруг приняло совсем другой оборот.
— Мы ведь тоже знаем, с какой стороны к трактору подходят, — решительно сказал Кузин и скинул плащ, швырнул его на землю. — Пошли, Антон, я за сеяльщика буду.
— Да ты что, Захар, рехнулся? — Журавлев кинулся к председателю, ухватил его за рукав.
— Прочь! Я научу вас работать! И тебя, и агронома, и всю эту шатию-братию! — Кузин рванулся, половина рукава осталась у Журавлева.
«Подерутся!» — испугался Сергей к кинулся разнимать. Но Журавлев и Кузин уже яростно трясли друг друга за грудки, сразу вспомнив все давние неотплаченные обиды.
— Бей своих, чужие бояться станут! — кричал Антон и аж приплясывал от удовольствия.
— Заткни глушитель! — рявкнул на него Федор.
Куда и медлительность у парня пропала. В секунду подскочил, оттеснил Сергея, раздвинул Журавлева и Кузина, встал между ними.
— Езжай-ка, Захар Петрович, домой, — сказал он. — Мы уж тут сами. Как агроном велит…
Кузин покосился на кулаки Федора, подобрал плащ, молча нырнул в машину. Сорванный с места толчком, «газик» отчаянно запрыгал по кочкам.
— Показалась премия, да как бы не пропала, — сказал в тишине Антон.
В тот же день случилось в Журавлях еще одно событие, взбудоражившее всех. По телевидению показали киноочерк о знатной доярке Журавлевой. Хорошо было снято. Вот Наташа оживленно беседует с председателем колхоза. Захар Петрович получился просто великолепно. Осанка, улыбка, жесты, слова — все в меру строго, в меру вольно… Вот Наташа идет мимо своего портрета на доске Почета. Портрет крупным планом, она крупным планом… Потом зрители увидели доярку Журавлеву за сборкой доильного аппарата, во время дойки, идущую с ведерком молока по луговой тропинке, в обнимку с белоствольной березкой, с букетиком подснежников, за чтением сельскохозяйственной литературы… Где-то вдали, расплывчато, образуя фон, мелькали лица других доярок, но тут же пропадали. Сами, быть может, того не подозревая, авторы очерка изобразили Наташу вне коллектива, а потому хоть и веселую, но одинокую. В Журавлях на это сразу обратили внимание.
Передачу смотрели в красном уголке фермы, как раз перед дойкой. Все доярки и скотники, бывшие там, то и дело переводили глаза с телевизора на героиню очерка. Наташа сидела не шелохнувшись, окаменевшая и только чувствовала, как волнами накатывается на нее то жар, то холод, то страх. Она ждала, что как только кончится передача, сразу начнется ядовитый разговор о коровах, рационах, условиях. Но произошло непонятное. Посмотрели, молча поднялись, выключили телевизор и разошлись. Хоть бы слово кто сказал. Кое-как подоив коров, Наташа побежала домой, грохнулась головой в подушку и вдосталь наревелась.
— Ну что, Наталья свет Ивановна? Дождалась праздничка? — через какое-то время спросила Мария Павловна.
— Не надо, мама, — попросила Наташа. — И так тоска гложет.
— Да уж загложет… С такой тоски обидчивыми люди делаются, злыми, — Мария Павловна говорит тихо, размеренно, слова как бы падают с высоты. — А ведь говорила я тебе, говорила…
— Тебе ведь тоже двадцать лет было, — напоминает Наташа в свое оправдание.
— Да было, как вчера будто… Иван, помню, ромашек нарвал цельную охапку, в ведерке на стол поставил. А мне говорит: «Сиди, жена моя Мария, и представляй, какая распрекрасная жизнь у наших детей будет»… Без вина, а весело. Так весело было…
— Ты это к чему? — насторожилась Наташа.
— Так просто… Сильно бабы-то тебя?
— Молчали. Поднялись и ушли.
— Хуже ругани это.
Наташа не ответила. Да и что сказать матери, оказавшейся меж двух огней: и дочь жалко, и на правду глаза не закроешь. Так они и сидели молчком с час или больше, оглохли бы от тишины, не загляни к ним Марфа Егоровна. Захлебываясь от возбуждения, она рассказала о происшествии в Заячьем логу и тут же пропала, поскольку такие новости начисто лишают старуху покоя, гонят ее из двора во двор.
— Вот ведь сорока старая чего навыдумывала! — сказала Мария Павловна. — Соврет и не дорого возьмет.
Но тут Наташа глянула в окно и ойкнула.
— Папаня идет! Гроза грозой.
Иван Михайлович шагал серединой улицы и размахивал зажатой в руке фуражкой. Это уже привычка. Как поругался с кем, так и в лютый мороз шапку долой. Или для остужения головы, или чтобы руки чем занять. Обычно откуда бы ни шел, останавливается у ворот, на дом свой смотрит, на другие дома, вроде сравнивая. Сейчас же — прямым ходом во двор, но и там не задержался. Грохнуло в сенях попавшее под ноги пустое ведро. Вошел, швырнул в угол фуражку, горячо засопел.
— Рано нынче. Никак отсеялись? — спросила Мария Павловна, зная, что сейчас Ивану Михайловичу надо прокричаться и протопаться.
— Отсеялись! — не успев сесть Журавлев вскочил. — Досеемся скоро, пойдем по соседям хлеб занимать.
Теперь бы помолчать всем некоторое время. Не получая сопротивления, Иван Михайлович скоро выдохнется, перекипит, тогда можно будет говорить с ним о чем угодно и вполне спокойно. Но Наташа не дождалась этого переломного момента, спросила:
— Все не можешь привыкнуть?
— А-а! — закричал Журавлев. Острый нос его побелел, глаза сузились, четко проступили морщины на лбу. — Это к чему такому привыкать я должен? К глупости привыкать? Елки зеленые! Сказали мне про твое кино, как ты весь наш журавлиный род на позор выставила. Спасибо, дочка, обрадовала отца, поднесла подарочек! Совестно мне и стыдно! Я это кино Захару припомню, елки зеленые!
— Будет, будет, — осаживала его Мария Павловна. — Расходился, как холодный самовар. Сходи лучше Сережку позови. Мы тут пирог вам на конец посевной испекли.
— Выбрось его! — посоветовал Иван Михайлович. — Не заслужили пирогов, не заработали.
— Выбросить так выбросить…
— Рада стараться!
Подобрав с пола фуражку, он рывком надвинул ее на глаза и вышел, еще раз пнув в сенях ведро. На дворе Журавлев малость пометался в поисках заделья, но все валилось из рук. Потом только догадался, чем заняться. Приволок под навес охапку тонких сосновых дощечек и начал гладить их рубанком. После сева, когда наступит некоторое затишье до сенокоса, он собирается ошить досками дом, закрыть темные бревна и ржавые лохмотья мха в пазах. Монотонное вжиканье рубанка скоро успокоило его. Остро пахнет смолой, стружка вьется колечками, ворохом оседает на землю.
