— Здесь живет Перешивкин? — крикнул Мирон Миронович, дергая ручку звонка.
Учитель выглянул из окна, опустился по ступенькам, подошел к калитке и, ковыряя в зубах спичкой, сказал:
— Я — Перешивкин! Что вам угодно?
— Тебя-то мне и нужно! — воскликнул обрадованный Мирон Миронович, толкая запертую калитку. — Я от графа!
— От его сиятельства! — с насмешкой повторил Перешивкин, однако, не открывая калитки. — Какое у вас поручение?
— Не поручение, а дело! — заявил Мирон Миронович и, заметив пристальный взгляд учителя, осмотрел себя. — Это ты что, по одеже судишь? (он был в белой рубашке с красным пояском). — Я — из Москвы!
— Пожалуйста! — сказал Перешивкин, бросив спичку и поспешно отпирая калитку. — Собака не тронет! — и он топнул на зарычавшего фокстеррьера.
Перешивкин был дома один, ввел Мирона Мироновича в столовую, усадил в кресло и почесал пальцем за ухом, что всегда делал в затруднительных положениях. Мирон Миронович поправил кисточки пояска, потрогал стоящую на столе пепельницу-раковину, оглядел вещи в комнате и остановил взгляд на стенных часах.
— Вот это ходики! — пришел он в восторг. — Фирменные!
— Немецкие! — с презрением сказал Перешивкин. — Цирлих-манирлих!
— Сам ты цирлих-манирлих! — не выдержал Мирон Миронович и, подбежав к часам, ткнул пальцем в маятник. — Черный ободок видишь? Такой ободок делается на самых дорогих!
— А мне как раз ободок не нравится! — признался Перешивкин. — Похоже на траурную кайму вокруг об’явления о похоронах!
— Ты часом не из пьющих?
— Нет! — замялся учитель, — Вот как уволили со службы, с горя выпиваю!
— Уволили! — Мирон Миронович. опять сел. — Так-так! У меня к тебе есть дельце!
— Чем могу быть полезен?
— У тебя живет мадамочка в шали?
В одну секунду у Перешивкина мелькнула догадка, что перед ним сидит ответственный муж Ирмы, который хочет все выведать и уличить свою жену, в чем — учитель и сам не знал. Он решил не выдавать танцовщицу, но подумал, что такой посетитель может подраться, о драке узнает Амалия Карловна, и это может иметь потрясающие последствия.
— Живет! — тихо ответил Перешивкин, откидываясь всем своим тяжелым телом назад. — Всего три дня!
— А почему у тебя живет? Медом, что ль, намазано?
— Бедствую! — еще тише сказал Перешивкин, на всякий случай сжав бомбоподобный кулак. — Сдаю комнатку…
— Тебе ведомо, чем она занимается?
— Танцует?
— Балетчица! — заключил Мирон Миронович, задумчиво погладил рукой мясистый подбородок и рассказал учителю наскоро придуманную историю: — Видишь, приехал тут один директор театра и хочет сманить ее к себе на танцы. А она ему такую цену загнула, что он волком взвыл! Я с этим директором в одном полку служил, парень — свой, рассказывал мне все, как есть, и говорит: зарезала она меня без ножа. Что теперь делать? Вот и хочу я ему помочь. Только вижу, дело это очень тонкое, и есть у меня большая надежда на тебя!
— С удовольствием! — согласился учитель, не понимая, куда метит гость. — Если смогу!
— Сможешь! — успокоил его Мирон Миронович. — А я не обижу! — и он выпустил на лицо своего улыбчивого зайчика. — Перво-наперво любопытствую я, что за особа эта мадамочка. Сколько за комнату платит и много ль авансу дала?
— У меня этим ведает жена.
— Как одевается? Какие душки потребляет?
— Затрудняюсь сказать.
— А я тебе облегчу! — предложил Мирон Миронович. — Где ее палаты?
Перешивкин робко показал на дверь Ирминой комнаты, Мирон Миронович открыл дверь, — в комнате был беспорядок: постель раскрыта, на стульях — свернутый в комок капот, полотенце, чулки; на столике — недопитый стакан молока, мыльница с куском мыла, блюдце с яичной скорлупой, щипцы для завивки волос, кусок белого хлеба; на полу — башмаки, белый зонт, вязаный оранжевый с золотисто-синими полосками жакет, рассыпанная коричневая пудра и крышка от коробки вазелина. Мирон Миронович поднял шелковый жакет, пощупал, вырвал нитку и раскрутил ее:
— Заграница! — с удивлением проговорил он. — Мадамочка часом не из Бердичева?
— Что вы! — возмутился учитель. — Мы инородцев в дом не пускаем!
— Теперь их не отличишь от православных! — искренно признался Мирон Миронович. — Говорят чисто и ничего не боятся! — Он развернул капот, из которого вывалились перламутровые гребенки. — У нас в Москве вся их нация в нэпманах состоит и в госоргане числится. Может, слыхал про фирму ГЭТ?
— Я оттуда для школы приборы выписывал, — сказал Перешивкин. — Государственный Электро-Технический Трест!
— Я тоже думал: государственный, — сказал Мирон Миронович, рассматривая гребенки. — А вышло, что Гэт — минский еврей, Абрам Яковлевич Гэт, и наоткрывал по всей России лавочек!
— Даже не верится! — признался Перешивкин, поглядывая в окно, чтобы жена не застала врасплох.
— Да я сам был на дому у этого Гэта. Живет на Поварской, в Хлебном переулке. Жена еврейка, сын — еврей и сам на Моисея смахивает! Плевать, — говорит, — хочу на декреты и фининспекторов. Теперь наше царство!
— Так и сказал?
— Так и сказал! — подтвердил Мирон Миронович. — Чего ему не сказать, власть-то ихняя!
— Теперь все понятно! — с облегчением произнес Перешивкин. — Обратите внимание на нашу Евпаторию. Город в руках татар и караимов! А караимы по языку татары, по вере — евреи. Я голодал, писал научную работу, она выходит вторым изданием, а они… — он злобно посмотрел но направлению дома Трушина, — назначили заведующим школой татарина. Меня, которого надо представить к награде, выбросили, как дворняжку! Недостоин! Неучен! Контрреволюционер! — Видя, что Мирон Миронович открывает деревянный короб, учитель остановил его: —Не беспокойтесь, тут вещи сынишки! — и продолжал, помогая Мирону Мироновичу выдвигать ящик стола: — Жалко, что Таврический полуостров не провалился во время землетрясения! До какого светопредставления мы дожили! Правительство у нас татарское, чиновники — татары и караимы, рабочие — тоже татары, крестьяне — немцы или, смешно сказать, — евреи!
Мирон Миронович снял с гвоздика сумочку Ирмы, перебрал пальцами зеркальце, платочек и пудреницу. Раскрыв замшевый кошелек, он пересчитал деньги, достал граненый флакончик с духами и понюхал. Перешивкин тоже поднес флакончик к носу, лизнул языком пробку и потряс головой. Фокстеррьер, который давно дежурил у двери, взвизгнул, удивившись, что хозяин перенял его манеры.
— О караимах я ничего не слыхал, но раз у них еврейская вера, одним миром мазаны! — авторитетно заявил Мирон Миронович. — Насчет татар одно скажу: хоть в правительстве они, хоть в чиновниках, а все равно устроят шурум-бурум! А что евреям землю дали, — слыхал! На южном солнце. Тут тебе и хлеб, тут тебе и пляж! Американцы, конечно, евреям деньги дали: мол, валяйте, обрабатывайте русскую землю, русскому мужику меньше останется! — Мирон Миронович закончил омерзительный обыск, задумчиво пошевелил губами, словно складывая в уме цифры, и решительно об’явил: — Выходит, что твоя мадамочка пойдет по первому разряду!
— По первому? — переспросил сбитый с толку Перешивккн.
— И деньжонки есть, и вещи, что надо, я сама ягода! По первому!
— Вам виднее!
— Значит такое дело! — сказал Миром Миронович, выходя из комнаты в столовую. — Как придет мадамочка, скажи ей: приезжал профсоюзный делегат от театра, какого — не сказывал. Приглашает на заглавную роль! И разведи ей турусы на колесах! А за мной дело не станет! Подпишет контракт, получишь тыщонку!
— Да что вы? — воскликнул Перешивкин, не решаясь сесть первым. — Я таких денег в глаза не видел!
— А вот увидишь! Получай пятьсот! — предложил он. доставая бумажник и отсчитывая червонцы. — Здесь двадцать червей, остальные в другой раз!
Перешивкин взял деньги, пересчитал, спрятал в карман и уже слушал все наставления Мирона Мироновича, стоя перед ним на вытяжку и держа руки по швам, как перед покойным попечителем школы. Мирон Миронович похлопал Перешивкина по плечу, подал ему три пальца и пошел, неимоверно задрав голову и засунув большие пальцы за поясок. Перешивкин последовал за ним, почтительно отставая на полшага и уставив глаза в розовый затылок гостя. Он забежал сбоку, распахнул перед Мироном Мироновичем калитку и замер, ожидая последнего приветствия. Вдруг свинья, которая бродила по мостовой и ждала, когда ее покличут к пойлу, хрюкая, галопом влетела в открытую калитку. Мирон Миронович вскрикнул, затопал ногами, затрясся и выплюнул слова, как косточки:
— Чтоб ты лопнула, прорва!
— Это наш «Король»! — сказал Перешивкин, виновато потупив голову. — Шалунишка!
Мирон Миронович вздохнул, махнул рукой, побежал, потеряв свой величественный вид и со страхом думая, что неспроста судьба дважды в один день подложила ему свинью. Он нехорошим словом помянул зачинателей своего рода я позавидовал людям, для которых знаменем грядущей беды является не свинья, а перебегающая дорогу черная кошка или идущий навстречу священник.
