– Как дубы!
Они миновали высохший пруд, где Строгановы разводили когда-то искусственно жемчуг, прошли мимо крытой танцплощадки и остановились над рекой, подставив лица солнцу.
Вдали дымили трубы Курежмы, комбината, где они были недавно. Рядом с собором стояла мачта высоковольтной передачи, а следующая уже за рекой, и провода шли в голубизне, а глубоко внизу холодно светилась вода. Из города в Курежму, вверх по реке, прошел речной трамвай. На его задней палубе кто-то вез зеркальный шкаф, пускавший огромных солнечных зайцев по воде и по окнам домов.
Рита захотела посмотреть, какие на берегу камушки и есть ли ракушки, и стала спускаться по крутой тропинке, а Дроздов остался стоять над высоким, укрепленным камнем, обшитым лесом обрывом.
И, глядя, как она спускается, боком, осторожно ступая и придерживая темные разлетающиеся волосы, он вдруг подумал, что, может быть, эта женщина и есть та самая, единственная, которую может посчастливиться встретить в жизни. Как и почему возникла эта мысль или это чувство, он, вероятно, не смог бы объяснить, но факт тот, что это возникло.
«Первая любовь, – усмехаясь про себя, подумал он. – Не поздно ли? Но ведь у меня ее не было. А говорят, должна быть обязательно. Жаль, что Рита работает не у меня. А что, если предложить ей поехать на строительство, попросить, чтобы оформили побыстрее». Он с сожалением подумал о Наде, о том, что она хорошая, но, наверно, он никогда не любил ее, о том, что привык жить в разлуке с нею. Он подумал – вместе – об Олеге и Рите, это показалось ему странным. «Взять ее с собой? Да я ничего не знаю о ней, я даже не знаю, замужем ли она. И не хочу знать».
Он стоял высоко наверху, подставив лицо осеннему солнцу, и видел – сразу – всю ширину серой холодной воды, и темный лес на той стороне, и трубы Курежмы, и маленькую женскую фигурку внизу, под берегом.
«А ведь жизнь-то проходит, – подумал он. Он хотел подумать: «прошла», но тут же улыбнулся: – Ну ладно, это уж слишком»… Он приехал сюда на свидание с прошлым, и оно незримо присутствовало в нем, но сила его воздействия уже притупилась. Настоящее – всегда между прошлым и будущим, и с двух сторон они бросают свой свет на настоящее. И свет прошлого кажется более четким, ясным. А на самом деле это не всегда так. И свет будущего бывает острее, пронзительней, резче, особенно, когда всерьез ждешь и хочешь чего-то.
Он приехал сюда на свидание с прошлым. Встреча с этой женщиной как бы соединила для него прошлое и будущее. Прошлое, где он был молодым, и будущее, о котором он сейчас не знал ничего.
Он знал о другом будущем, знал твердо и видел его явственно: это был утвержденный проект, жара, машины, материалы, и его люди, которых он так хорошо знал и с которыми вместе прошел и сделал уже немало, и контуры домны, и бессонница, и тот белый теплоход, что ломал сейчас океанскую воду, – это было его будущее, ради этого он и жил на земле.
До катера было еще время, они прошли по городу и рассматривали второй, стоящий в стороне от реки собор Введенского монастыря, красно-белый, кирпичный, более помпезный, чем тот, белый, Благовещенский, водогрязелечебницу и рядом озеро, откуда прямо ведрами берут грязь, и домик, где некогда жил сосланный молодой, никому не известный Джугашвили.
– Смотрите, какое объявление!
«ВОЛК – БИЧ ДОМАШНИХ И ДИКИХ ЖИВОТНЫХ.
Областной конкурс по истреблению волков.
ПЕРВАЯ ПРЕМИЯ – за наибольшее количество истребленных волков, но не менее семи – 125 рублей.
ВТОРАЯ – не менее пяти – 90 рублей.
ТРЕТЬЯ – не менее трех – 50 рублей, 125 рублей – за уничтожение логова – волчицы и не менее четырех волчат.
Кроме премий, за каждого уничтоженного волка, вне зависимости от его пола и возраста, выплачивается госвознаграждение – 50 рублей.
Включайтесь в конкурс по уничтожению волков».
– Как интересно!
– А что, – сказал он, – можно бы остаться, купить ружье и включиться в конкурс.
Они шли к пристани, освещенные осенним солнцем, и все это было нереально, невозможно, необъяснимо. «Неужели я только позавчера приехал из Москвы? Правда, как мираж. Ничего не скажешь…»
Опять они сидели в тесном салоне речного трамвая, друг против друга, касаясь коленями, было тепло и клонило в сон, а снаружи, очень близко, почти на уровне окна, пролетала выпуклая северная вода. Катер подходил к пристаням, то на одном берегу, то на другом, и в салон все больше набивалось народу, видно, на палубе стало совсем уже холодно. Рита задремывала, а временами поднимала голову и взглядывала на него, виновато улыбаясь. Вечерело. Внутри стало совсем темно, но электричества не зажигали, а за окном долго еще горели краски холодного северного заката.
С одного борта катера бежала яркая, окрашенная красным, будто подсвеченная снизу вода, а с другого – темная, свинцовая, мрачно-серая, где иногда лишь проступали розоватые блики. Потом возникла вода совсем другая, даже в темноте светлая-светлая, почти серебряная.
– Марке, – сказала Рита сонным голосом.
– Нет, это не Марке, – ответил он, не интересуясь, что это за имя, – нет, Маргарита Александровна, это не Марке, а Вычегда при слиянии с Северной Двиной. Вот так-то.
Катер подвалил к дебаркадеру, народ стал выходить, и они, внизу, еще долго ждали, пока до них дойдет очередь.
Было очень холодно, они бегом пересекли площадь, перешли через пути по мосту, замерзшие, голодные.
– Кафе сейчас уже закрыто. Пошли сразу в ресторан…
Ресторан помещался отдельно, не в гостинице, хотя и близко от нее.
Они сели за маленький столик, объединенные этим длинным днем, долгой поездкой, редкостной красотой увиденного, даже холодом, встретившим их на берегу.
Висели на окнах и дверях бархатные желтые портьеры, играла радиола, но никто не танцевал. Подошла официантка с карандашиком на веревочке, приняла заказ.
Дроздов налил себе и Рите, и она, не споря, выпила большую рюмку водки, и еще одну, раскраснелась и призналась, что вообще не пьет совсем, разве что немного сухого вина. Негромко играла радиола. По стеклам ударили редкие капли дождя.
– Можно идти, – сказал он.
– Посидим еще немного, – она улыбалась чему-то, он не спрашивал – чему.
Вдруг, словно кто-то толкнул его, он поднял голову. В конце зала накрывала на стол полная пожилая официантка, которую он словно встречал прежде и на которую теперь он смотрел во все глаза. Машина его памяти работала на полных оборотах, и следом его будто обожгло: ему показалось, что это Маруся. Конечно, он не был уверен окончательно. Официантка поставила на стол закуски и исчезла за портьерой.
– Пойдемте, – сказала Рита.
В коридоре, на столике дежурной горела зеленая лампа.
– Моя соседка дома? – спросила Рита.
– Ваша соседка рассчиталась и выехала, – услышал он, – так что вы теперь одна.
Рита взяла ключ и медленно пошла по коридору.
– А вам из Москвы звонили два раза. Велели, как вернетесь, позвонить, – дежурная прочла вслух фамилию замминистра и номер его домашнего телефона.
– Отсюда можно позвонить?
– Можно, но талон нужен.
– Тогда я пойду за талоном, – сказал он громко.
Переговорный пункт помещался близко, и Дроздов, купив два талона, вскоре уже шел по деревянному тротуару к гостинице, решив позвонить из номера. Дождь усилился – холодный, с резким ветром, он бил Дроздова по коленям, разбрасывая короткий плащ.
В номере Дроздов переоделся, заказал Москву и, ожидая, подошел к окну. Где-то вдали, дробясь и отражаясь в лужах, горели огоньки. Монотонное шуршание дождя сменялось звенящими дробными ударами и целыми очередями, когда ветер склонял струю на жестяной карниз. За окном, во мраке, под дождем, прочно стоял прекрасный город его юности.
Зазвонил телефон.
– Москву-т возьмите, – сказала телефонистка.
– Как отдыхается, Алексей Степаныч? – спросил замминистра. – Ну, и хорошо. Тут такое дело. Теплоход твой идет с опережением. А там не только министр стали и недр, но и президент хочет приехать, встретить и площадки осмотреть. Тебя он хорошо знает, ты все покажешь. Надо будет тебе вылететь на день-два раньше, для прочности – на три. Давай, завтра выезжай, послезавтра будешь в Москве, во вторник вылетишь.
– Что же, Курочкин не может показать?
– Лучше, если ты подскочишь.
Он постоял у окна, потом вышел в коридор, углубляясь в полутьму, удаляясь от зеленой настольной лампы. Еще не дойдя нескольких шагов, он увидел полоску света под ее дверью и, словно прогуливаясь, неторопливо повернул и пошел обратно.
Звонок домой он решил отложить до утра, а сейчас быстро разделся, умылся и лег на холодные простыни, и, к своему удивлению, стал погружаться в сон, стараясь не противиться этому. Шелестел дождь, струи дробно стучали по карнизу.
Он уже почти заснул, а может быть, и вправду заснул, как вдруг он пробудился, вздрогнул от ощущения смутного, неуловимого, но вполне реального счастья. Он лежал и думал: «В чем дело? Ведь любви-то не было. Один мираж. Это я сам все, наверно, придумал, и ее, и свои чувства, я бы сказал, свои возможные чувства, – и усмехнулся про себя: – Выдал желаемое за действительное».
