Зимой сорок седьмого, пожалуй самого скудного из послевоенных годов, мне подарили акварельные краски. У меня в руках оказался целый набор волшебных тюбиков. Таинственной музыкой звучали для меня надписи на них: ультрамарин, кадмий, умбра, кармин…
Видно, длинными вечерами очень сильной была тоска по летнему теплу и шуму леса… Мне подвернулась репродукция картины, где белоствольные березы купались в полуденном свете и над лесной полянкой дрожало тончайшее марево. И я скопировал ее акварелью.
Я не стал художником. Поэтому, может, и взгрустнул после выставки. Но та далекая встреча с красками научила меня видеть, как ближе к вечеру голубеют тени на снегу, как в маслянистой воде пруда, отливающей вороненой сталью, вздрагивают отблески огней, как по весне окутываются голубовато-зеленой дымкой приречные ивняки. Она помогла мне ярче увидеть природу, полюбить деревню, родные края…
Утром я подумал, что теперь смог бы объяснить и жене, и сынишке, почему я звонким сентябрьским днем принес домой гроздья рябины.
Я рано ушел из отцовского дома, четырнадцатилетним.
Большая часть моего детства прошла на лесном кордоне, потом в рудничном городке, но ближе всего мне деревенская изба, где я жил последних три школьных года. И теперь, когда я вспоминаю свою родину, я вижу ее очень зримо и всегда одинаково… Мокрое от росы крыльцо. Небо в спелых звездах. Стелется туман. И где-то в заречных лугах брякает надтреснутое ботало: копи в ночном.
Впервые я представил родину такой, когда бродил с партией изыскателей в верховьях угрюмой северной реки.
По утрам стояли густые, промозглые туманы. Над водой, словно разыскивая кого-то, летал вслепую металлический звук: видно, сторож в деревне бил в рельс. Он и будил меня каждый раз. Накинув бушлат, я выходил на палубу. Облокотившись на деревянные поручни, вглядывался в смутные очертания прибрежных кустов и слушал недолгий колокол — звук, тревожащий и манящий… Мне казалось, будто я снова на волглом по-ночному крыльце деревенского дома…
Днем солнце торопилось прогреть оттаявшую землю. И, теплая, разомлевшая, она исходила пахучим паром. Из лесу плыли запахи талого снега и стоялого болота, березового сока и гниющей коры. Мутное, разгульное половодье несло мимо брандвахты вывороченные деревья, бревна, обломки досок.
Все нехитрое хозяйство мы приготовили к работе, пока нас буксировали с низовьев. И теперь, уже который день, слонялись без дела: вода в реке была слишком высокая.
Мне надоело забивать «козла». Мой товарищ балагур Ленька тоже ходил задумчивый и наигрывал на гитаре грустные мелодии.
Мы очень тосковали. Нам хотелось куда-то бежать, хоть что-нибудь делать. Однажды… Я уже не помню, кто первый придумал эту затею… Сначала мы вроде бы просто так срезали по упругой вересине. Потом приладили к ним тетиву. И вскоре она нетерпеливо дрожала и пела под нашими пальцами. Мы выстругали стрелы, согнули из жести острые наконечники.
Мы увлеклись этим и даже не отвечали на едкие шуточки шкипера, не замечали недоуменных взглядов работниц-девчат. Ведь для них мы с Ленькой были не просто двадцатилетними парнями, а техниками — самыми старшими по должности после начальника партии.
…Мы ползали на животах по нагретым пригоркам, хоронились в зарослях черемушника, чуть-чуть опушенного зеленый. Слух, зрение, движение каждого мускула были подчинены одному — подкрасться незамеченными к какой-нибудь птице. Мы затаились, слились с лесом и, вероятно, очень походили тогда на своих далеких предков.
Мы настолько отрешились от всего, чем жили до этого, что не заметили даже, как постепенно превратились в мальчишек. Ведь точно такой охотничий азарт, инстинкт добытчика охватывал нас в детстве весной и не покидал до самой осени. Особенно в Североуральске, помнится, как только ни ухищрялись мы, чего только ни придумывали, чтобы поймать рыбу. Удочки, ивовые морды, бредешки из рядна, обрывков сетей, марли и даже стареньких половиков — все это дело обычное. В разгар лета, когда вода становилась прозрачной, мы ловили щурят петлями. Из тонкой мягкой проволоки ладили петлю, крепили ее на конец длинного удилища и, хоронясь в кустах, высматривали в прибрежной осоке добычу. Часами бродили мы в воде, переворачивая камни, коряги, затонувшие плахи. Бедные налимы! Мы ловили их руками, кололи вилками, били проволочными пистолетиками. Пистолеты эти напоминали булавку, с такой же, в два витка, пружинкой. Но гнули мы их из упругой стальной проволоки, и, когда нажимали на «спуск», свободный конец булавки распрямлялся с такой силой, что перебивал молодой ивовый прут.
И все эти старания в общем-то не были забавой. Нелегко дарили нам реки и лес подножный корм.
…Нам с Ленькой некогда было запоминать дорогу. Мы словно ошалели — забыли обо всем, заблудились и попали в болото. Но не вернулись назад. Мы проваливались по колено, черпали сапогами ржавую жижу. Опираясь на шесты, взятые для безопасности, мы шли по болоту на закат. Мы знали: в той стороне наша река. Вышли мы на безлюдный берег километрах в десяти от стоянки партии, грязные, измученные, расстреляв все свои стрелы. Не сговариваясь, забросили луки на разлапистую ель и долго лежали, запрокинув головы. На брандвахту мы вернулись, когда в холодной воде задрожали звезды и шкипер поднял на мачту сигнальный фонарь. Были мы не то смущены, не то растерянны: не понимали, что же это такое произошло с нами. По каютам разошлись, не сказав друг другу пи слова…
В ту ночь я спал крепко. Не ворочался на жесткой койке, не видел, как клубится туман над рекой, не слышал призывного звука колокола.
Когда я был маленьким, то часто чувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Именно маленьким — с годами это прошло…
Вот я совсем один в комнате. Пусто и тихо, полумрак затаился по углам. Мне нечем заняться, и мысли мои в свободном полете, ни к чему не прикованы. Может быть, я лишь жду кого-нибудь, кто придет и разрушит это одиночество. И чудится мне, что кто-то смотрит на меня.
Из того угла? Из-под лавки? Из-за печи?
Я невольно оборачиваюсь—нет ничего, голая стена. Но только что, буквально сквозь бревна, в мой затылок глядели чьи-то глаза…
Потрескивает костер. Отец с подпасками разошлись по поскотине, стихли их голоса и шаги вдалеке. Темно и покойно, даже листья не шелохнутся — полное безветрие. И опять то же самое. Опять смотрят на меня из кустов, из-за деревьев. Мало того, и в пламени среди углей — чей-то взгляд…
Днем тоже такое случалось. Идешь один себе по лесной тропе и нет-нет да почувствуешь чье-то пристальное внимание. Начинаешь оглядываться — и здесь никого нет, и здесь, и здесь. Трепещет под легким ветром листва, лопочет о чем-то своем, играет солнечными бликами. И вдруг в одном месте среди бликов сверкнет что-то особенное, всего на один миг сверкнет, а чувство такое, будто кто в глаза тебе заглянул.
И не страх охватывал в такие мгновения. Нет. Было томительно и жутко одновременно и даже сладостно: тревожило какое-то предчувствие, захватывало ожидание чего-то.
А тут совсем недавно бежал я по снежному полю, перехлестнутому одной-единственной лыжней. Поле это большим языком вдавалось в город. Справа и слева уже начинались окраинные поселки, но не было видно ни огонька. Густая, дымная мгла заволокла все. Изредка оборачиваясь, я видел, что такой же мглистый вал настигает меня сзади. Только выше, к зениту, проглядывало бледно-голубое небо с первыми звездами и тонким месяцем, похожим на выгнутый острый обрезок латунного листа.
Какое-то время я неотрывно глядел под самые лыжи, потом осмотрелся вокруг и увидел затухающий к кромке светлый круг, снежный круг, перерезанный лыжней. И в центре этого круга, в самом светлом месте человек. Нет, не я, а именно как-то посторонне — человек, лыжник. И вокруг больше никого. Лыжник бежал и бежал, и светлый круг неотступно следовал за ним. Я даже видел, с высоты видел, как под этим светом мелко-мелко искрятся снежинки на кромках лыжни.
Вероятно, лишь взрослый человек может подкараулить себя, застать с самим собой наедине и посмотреть отчужденно… Взрослому же дано и оглядываться назад, со стороны рассматривать свою жизнь и со временем по-новому оценивать свои поступки.
Но теперь я знаю, что детское чувство постороннего взгляда в полном уединении — это просыпающееся воображение, еще неосознанное стремление ребенка глянуть на себя со стороны.
Вот я и в Повенце, где начинается Беломорско-Балтийский канал. Иду в поселковый Совет. Магазин «Книги», а наискосок — винный. Хороша конкуренция!
Дома, часто двухэтажные, из бруса, обшиты доской-вагонкой, покрашенные, придают Повенцу своеобразный северный колорит и очень напоминают город моего военного детства.
