— Тебя понять-то трудно: то забежала погреться, то материал в стенгазету.
— Конечно, я замерзла, попробуй-ка от города топать.
— Ладно, пиши текст.
Я решил не обращать на нее никакого внимания.
Сначала я старался не замечать ее присутствия, а потом заработался, увлекся и в самом деле забыл о ней.
Отрезав длинную бумажную полосу, я подклеил ее с левой стороны газеты, как первую колонку. Потом нарисовал паровоз, который мчится прямо на зрителей. Чтобы не было сомнения в том, что он именно мчится, я напустил столько дыму и пару, сколько уместилось на бумаге. Над дымом трепетало алое знамя со словами: «Наш подарок товарищу Ленину!!!» И только закончив рисунок, я вызывающе посмотрел на Соню.
Положив голову на шапку, она спала, сидя за партой. Спала? Не очередной ли то подвох?
— Давай текст, — сказал я негромко.
Нет, в самом деле спит.
Я подошел к парте. Спит. Разбросала по белому меху свои черные, закрученные кольцами армянские кудри. Мне видно только часть румяной щеки, черные ресницы, удлиненные тенью, и безмятежно полуоткрытый рот. Я осторожно потянул листок бумаги из-под шапки: «Напиши сам, ты писатель». Она вздохнула во сне. Я вздохнул наяву.
Спящий человек всегда кажется беспомощным, незащищенным. А спящая Соня Величко? Как бы отвечая на немой вопрос, она еще раз вздохнула. Да, конечно, и она. Беззащитная и почему-то волнующая. Мне еще никогда не приходилось видеть так близко спящую девушку. Сестра не в счет.
И я отправился заканчивать стенгазету.
6
Она проснулась так же незаметно, как и уснула. Работая, я посмотрел на нее и все-таки прозевал момент пробуждения и увидел только, как она сладко позевывает и встряхивает головой, поправляя волосы или отгоняя сон.
Виновато улыбнувшись, спросила:
— Как это я уснула?
— Не знаю. Не заметил. А ты разве спала?
— Еще как! Сон видела. Пригрелась тут, как кошка.
Голос ее, слегка охрипший от сна, казался теплым и мягким.
— А ты не заметил?
— Нечего мне замечать.
— Обиделся?
Ее вопрос удивил меня и насторожил: хоть убей — не знаю, на что я должен был обидеться. На всякий случай улыбнулся, пусть подумает, что мне все равно, что бы там она ни говорила. Но она все поняла по-своему, наверное, так, как надо было бы понять мне самому.
— Обиделся! — торжествующе заявила она и, стукнув крышкой парты, поднялась. — Ну вот, честное слово, нечаянно я задремала. Сама не заметила, как. Это тебе за то, что ты тогда в клубе…
Я молча собрал кисти, краски, карандаши и отнес в свою парту. Когда я вернулся, она стояла у стола, любуясь моей работой.
— Очень хорошо. Просто здорово.
— Ладно уж… Наговорила тут всякого, а теперь приглаживает. Пойду повешу, тогда и будешь читать.
— Я тебе помогу.
В большом коридоре, непривычно пустом и темноватом, совсем по-домашнему пахло свежевымытыми полами и теплым дымком от печей. Топились все печи, потрескивали дрова, дрожащие отсветы пролегли поперек коридора и вспыхивали на противоположной стене. По влажным доскам мы добрались до того места, где висела доска с расписанием уроков, объявлениями и старой стенгазетой. Когда мы снимали ее и вешали новую, все время мои руки сталкивались с ее маленькими твердыми руками и она несколько раз прикасалась ко мне своим плечом. Я слышал ее посапывание, с каким она вгоняла кнопки в доску, и серьезное восклицание: «Ох, чтоб тебя!» Наверное, уколола палец.
Повесив стенгазету, мы для чего-то постояли перед ней, как будто в темноте можно было что-нибудь увидеть, кроме белеющего листа. Стояли как два труженика, которые, закончив тяжелую работу, молча отдыхают, прежде чем отправиться по домам.
— Чего мы ждем? — спросила Соня.
— Ждем? Не знаю. — В самом деле, и я тоже почувствовал в нашем молчании что-то ожидающее. Что, я и сам не знал. Но если ей так кажется, то, наверное, так оно и есть. А может быть, она ждет, что я опять как тогда в клубном коридоре…
Явная нелепость этой мысли удивила меня и даже рассмешила, когда я представил себе, какой тарарам она подняла бы. Тогда в клубе сошло, потому что она не сразу узнала, кто это был, а когда узнала, то удивилась, а потом перестала разговаривать со мной.
— Не знаю, — продолжал я и даже зевнул. — Лично я ничего не жду.
— Я вижу — ты уже стоя спишь! — рассмеялась она и побежала по коридору.
Я только успел заметить, как она мелькнула в розоватом отблеске печей. И мне казалось, что ее смех даже после ее исчезновения все еще перекатывается по пустому коридору.
Когда я вышел из школы, то увидел, что она стоит у калитки с таким видом, что мне захотелось пройти мимо нее церемониальным маршем. Я подтянулся, но не успел сделать и двух шагов, как она остановила меня.
— Я одна боюсь идти.
Никогда раньше не слыхал, чтобы она чего-нибудь боялась.
— Проводить?
Не отвечая, она пошла, уверенная, что я последую за ней. Так мы прошли: она впереди, я следом — через школьный и интернатский двор, и свернули в темную, как коридор, аллею, полосатую от пересекавших ее желтых дорожек света, падавшего из многочисленных окон. Как всегда после дикого бурана, стояла усталая тишина, и даже снег, который недавно еще, злобно завывая, сбивал с ног, сейчас лежал тихий и покорный. Его хотелось погладить, как котенка.
Соня остановилась и, когда я поравнялся с ней, взяла меня под руку. Вот бы посмотрели ребята… Я притих, как снег после бурана. Она спросила:
— Злишься? Ладно, ничего не говори, все равно не сознаешься.
— Почему же?
— Наверное, ты и в самом деле себе на уме.
— За последние дни я только это и слышу.
— А что, неправда?
— Тебе виднее.
Так мы шли по тесной тропке, только что протоптанной в свежем снегу и перекидывались репликами, в которых было больше разыгравшегося самолюбия, чем смысла. Вдруг она спросила:
— Почему ты сегодня не поцеловал меня? В школе.
Смущенный не столько самим вопросом, сколько тоном, каким он был задан, я растерялся, будто я и в самом деле обидел ее ни за что.
— Ну вот почему? — допытывалась она. — Темно и никого не было…
— Не знаю. И не подумал даже.
— А ты всегда все обдумываешь? И, может быть, даже советуешься с кем-нибудь? А?
Она совсем повисла на моей руке.
— Интересно, с кем же это?
— Сам с собой.
— О господи! У меня бабушка разговаривает сама с собой. Ну так ей почти сто лет.
— При чем тут господи?
Соня притихла и отпустила мою руку.
— Ни при чем, конечно. Привычка. Слушай: почему человек так не похож сам на себя?
— Как это сам на себя не похож? А на кого же?
— Ну как ты не понимаешь… Все думают про него, что он такой, а на самом деле — другой.
— Бывает, конечно, — согласился я, — только редко.
— Что ты, очень часто. Почти всегда.
— А ты тоже, скажешь, такая же?
Она опустила голову.
— Может быть, я больше всех.
Что-то она сегодня притихла? Разыгрывает двойственную, сложную натуру, а сама прозрачна, как стеклышко. Дома ее, наверное, балуют, а в школе и в ячейке она сама балует себя, и мы все помогаем ей в этом, а потом втихомолку поглаживаем синяки и ссадины, которые с веселой беспощадностью она наносит нам.
— Или вот, например, ты, — продолжала она. — Я раньше думала: вот серьезный парень, серьезнее всех в школе. И стеснительный. Всякие таланты проявляет, и все его уважают, даже учителя. Девчонками не интересуется, а они сами к нему бегают со своими секретами. Или поплакать в жилетку. Ты не обижайся, ведь это правда. Знаешь, какая я заноза, ни перед кем не сробею, а тебя боюсь.
— Ну да? — вырвалось у меня.
— Молчи. Я знаю: сейчас ты скажешь, что ничего не замечал. Верить мне в это или нет? Я тебя до озноба боюсь, до злости. Все думала, чем бы его затронуть, такого особенного, авторитетного. Хоть бы влюбился ты в меня, вот тогда бы я и утешилась. Так уж мне хотелось посмеяться над тобой, И вдруг тебя прорвало, тогда в клубе…
Она меня боится — можно ли в это поверить? А если не боязнь, тогда что? Тогда остается только досада, ущемленное самолюбие. Всякие нежные чувства исключаются, это уж точно. По крайней мере я ничего такого не замечал. Даже сейчас, когда она так растерянна и беззащитна и ее черные глаза стараются разгадать мои взъерошенные мысли, ее манящие губы загадочно улыбаются. Загадочно или растерянно — этого я не знаю, просто потому, что не решаюсь задержать свой взгляд на ее лице, умиротворенном, как снег после оголтелого степного бурана. И оно также светится в темноте, но только не тихо и не покорно.
Вдруг оказалось, что мы уже пришли и остановились у поворота к ее дому. Стоим и молчим, переживая какие-то откровения, которыми мы ошеломили друг друга и которые еще неизвестно во что выльются.
