— Вот об этом-то и речь, — сказала Чикильдина. — И надо не землянки рыть, а настоящие дома строить.
— Легко сказать — Грушку возродить.
— Видно, подождем мужиков с войны, а тогда уже и начнем богатеть.
— Тетушка Фекла, ты каждый день расхваливаешь Грушку. — Таисия сунула книгу под подушку, соскочила с кровати, легко ступая босыми ногами, подошла к Фекле. — Не хвалитесь тем, что у вас было, а за дело беритесь. Эх, если б я не собиралась в Баку, я показала бы, как надо строить жилье!
Слушая сестру, Чикильдина с улыбкой подумала: «А молодец Таисия. Надо ее уговорить остаться у нас. Да и куда она поедет, одна, без мужа…»
В это время вошла Секлетия, женщина рослая, сухопарая, с мужским лицом. В короткой, чуть ниже пояса чабанской бурке с обдерганными полами Секлетия напоминала дрофу — высокую, с отвислыми крыльями птицу. Резким движением плеч Секлетия сбросила бурку и сказала:
— Сестра Оля, здравствуй! Мне Осадчий говорил, что ты здесь. Надолго к нам? — Не дождавшись ответа, широким шагом прошла по комнате и ногой распахнула дверь. — Как в бане! Эй, дедусь, чего так жарко натопил хату? На дворе весна, теплынь, а ты печь нажариваешь?
— Вечерю готовим для всего семейства, — угрюмо проговорила хозяйка. — Артель такая, что только подавай на стол.
— Да, живем колхозом. — Секлетия села рядом с Чикильдиной. — Вот, сестра, в чем наше счастье — колхозная жизнь приучила к уважению. Ну скажи, кто приютил бы нас в своем доме? Дедушка Корней? — обратилась она к старику. — Не раздобыл газетку? Говорят, продвигаются наши на Тамань.
— Почтальон не приезжал, — буркнул Корней.
— Наши, верно, продвигаются, — заговорила Василиса, — а вот мы свои дела обсуждаем: надо строить Грушку.
— Где? — живо спросила Секлетия. — На старом месте?
— Еще не решили, — ответила Чикильдина.
— Нет, старое место не годится, — решительно заявила Секлетия. — Его надо распахать и засеять пшеницей. Новую Грушку построим на развилке Кубани. Знаешь, Оля, где темнеет Круглый лес. Хорошее место!
— Вот нашла местечко, — возразила Фекла, дуя в ложку и пробуя суп. — Уже сварился. В твоем Круглом лесу одни грачи с ума сведут. День и ночь орут.
— А мы тех грачей разгоним. — Секлетия вытерла губы платочком и посмотрела на сестру. — Оля, начальница ты наша, Круглый лес это же дюже подходящее место. Засучим рукава и построим жилища. Только просим тебя, Оля, помоги нам умными людьми, деревом, гвоздями.
— По правде сказать, мы, бабы, строители поганые, — заговорила Фекла. — Ольга Алексеевна, сестра твоя правильно говорит насчет леса и гвоздей. Но ты вместе с гвоздями пришли десятка два мужиков. Хоть бы каких никудышных инвалидов — хоть для одной видимости. А то есть у нас один, вот он сидит у печки, так этот…
Фекла махнула рукой. Женщины смеялись. Рассмеялся и дед Корней. Его и радовало и удивляло такое доверчивое к нему отношение казачек.
— Ах ты, ядрена палка, так это обо мне такие речи? — старик не мог удержать давивший его смех, и крохотные его глазки заслезились. — А может, зря меня не пужаетесь? Может, я с большой хитростью, как тот кот, каковой безо всякого труда изловил доверчивую птичку. Прикинулся тот котище неживым, растянулся на крыше, откинул хвост, закрыл свои кошачьи очи и лежит себе, ну натурально мертвец. Тут птаха осмелилась, сделала нужный прицел и клюнула кота в нос — лежит, вражина, и не ворохнется. Тогда птичка-дура прыгнула коту на морду, а кот ее цап-царап… Так и я смогу. Вот оно какая есть поучительная притча.
Рассказ деда Корнея рассмешил всех женщин. Смеялась и Чикильдина. Корней же важно поглаживал бороденку и смотрел на всех гордо, как бы говоря: «Вот я какой хитрый. Со мной по женской части шутки плохие…»
Мимо окна глухо застучали колеса. Кто-то ударил кнутовищем о калитку, послышался женский голос: «Эй, хозяева! Пустите переночевать!» На зов вышла хозяйка. У ворот возвышался нагруженный мешками воз. Быки дышали тяжело, порывисто — видно, дальняя была у них дорога. На возу сидела женщина, повязанная башлыком. Возница с кнутом приоткрыла калитку, сказала, что она и ее подруга Настенька едут из Белой Мечети и быки у них совсем приморились. Тут же она добавила, что сено у них есть и что они могут спать на возу, если в хате тесно.
— Тетушка, ты нас не пужайся, — сказала женщина, сидевшая на возу. Мы ваши соседи, из Садовых хуторов. Меня зовут Настенька Давыдова. Пустите, не оставьте на улице.
Хозяйка молча отворила ворота, и воз со скрипом и писком вкатился во двор. Возница распрягла быков, положила им на ярмо сена. Настенька, рассказывая хозяйке, какая грязная, разбитая дорога лежит от Белой Мечети, вошла в хату. Поздоровалась и держалась так непринужденно, точно все здесь ей были знакомы и давно ее поджидали. Развязала на голове башлык, бросила его на лавку, подошла к зеркальцу и, поправляя растрепанную косу, сказала:
— Ой, бабоньки, да вас тут взаправду полная хата! Наш брат, баба, повсюду. В Белой Мечети, верите, на всех главных постах казачки. Председатель стансовета — бедовая вдовушка, секретарем у нее — девушка из десятилетки. Председатели колхозов тоже в юбках. На иную посмотришь — простая хлеборобка, детей рожать умеет и пишет закорючками, а дело ведет исправно.
— А сами вы издалека? — спросила Чикильдина.
— Садовские. Быки совсем из сил выбились. Груз большой, а дорога — это же ужас!
— Какие у вас дела? — Чикильдина узнала Настеньку.
— Известно, дела весенние, только не любовные, — смеясь ответила Настенька. — Агитировали за семфонд.
— Случаем, не Крошечкина вас сюда послала? — спросила Таисия, не отрываясь от книги.
— А разве Крошечкину вы знаете?
— Как же не знать, сестра моя, — ответила Чикильдина.
— Ольга Алексеевна — это ты? — Настенька всплеснула руками. — Не узнала! Вот чудо! Плохо светит ваша лампа — у всех лица черные. Почему же не приезжаешь в Садовый? Старики соскучились. Недавно ваш братец Кондрат Алексеевич прислал с фронта отцу коня с седлом. Дедушка Чикильдин аж помолодел! Назвал его «Венгером» — конек тот из венгерской кавалерии. Сядет дед верхом, проедет по хутору, детвора за ним гонится, а он подъедет к старикам и скажет: «А посмотрите, казаки, какого сын-генерал скакуна прислал!» А конек так себе — трофей.
— Брат мне писал, — задумчиво проговорила Чикильдина. — Ну как, Настенька, добыли семян?
— Хвалить себя не буду, а скажу: воз нагрузили сполна.
— Ну, нам с Васютой пора на заседание, — сказала Чикильдина. — Кто пойдет с нами, бабы?
Секлетия и Фекла отказались от ужина и начали повязывать платки. Настенька упросила и ее взять с собой. Женщины поочередно подходили к зеркальцу, заглядывали в него, поправляя волосы, складки платков. Одна Секлетия не подошла. Она накинула на плечи бурку и первая оставила хату. Чикильдина подсела к Таисии, спросила:
— Что будешь дальше делать, сестренка?
— А тебе что за печаль? — буркнула Таисия, глядя в книгу.
— Ну все же? Нельзя так…
— Ты меня не учи, я не Крошечкина. — Таисия подняла злые, полные слез глаза. — Иди, тебя там ждут.
— Нехорошо так. Дело бы себе искала.
Таисия не ответила. Сунула под подушку книгу и отвернулась. Чикильдина немного постояла, покачала головой и ушла.
На дворе моросил дождь. Ночь стояла тихая и темная. Шатром чернел воз. Тяжело вздыхая, возле ярма лежали быки. Чикильдина подошла к возу, сунула руку под брезент, где хранились набитые зерном мешки, и вышла за ворота.
Еще в мирное время Осадчий не только не любил собрания или заседания, а даже боялся их. Он был глубоко убежден, что ничего хорошего в них нет. Выступают ораторы, критикуют так, что потом тебя пронимает, а иной раз подымется такая перепалка, что не знаешь, куда деваться. И кому больше всего достается? Осадчему. Если бы не Чикильдина, сам бы он и не подумал созывать депутатов да еще и давать им отчет. Поэтому он невольно подумал о Соломнихе: хоть бы эта не в меру говорливая и острая на язык женщина не пришла. Без нее было бы спокойнее. По словам Осадчего, Соломниха «никому не давала жизни». Не без радости он вспомнил, что Соломниха еще с утра ушли к дочери в соседний хутор и, кажется, в станицу не возвращалась.
Помогая мальчугану-посыльному седлать коня, Осадчий наказывал:
— Егорка, ты говори так: вызывает Чикильдина Ольга Алексеевна по важному делу. К Соломнихе не заезжай, ее все одно дома нету. Да не очень шуми, а то на твой крик вся станица соберется.
В сумерках Егорка проскакал по улицам и всполошил всю станицу. Узнав о приезде Чикильдиной, станичники наскоро ужинали, женщины укладывали детей и шли в Совет. Кабинет Осадчего и смежная комната были заполнены народом. На передних скамейках перед столом Осадчего разместились депутаты, среди них Соломниха в оборчатой юбке и просторном мужнином пиджаке. «Явилась-таки», — подумал Осадчий.
