— Посмотри, Ольга Алексеевна, — сказал он с наигранной веселостью, — сколько активистов. Не только у Крошечкиной есть актив. У меня тоже. Одна Соломниха десятерых стоит! — Косо посмотрел на Настеньку Давыдову. — А это ж чья такая бабочка в башлыке?
— Из Садового, — вполголоса ответила Чикильдина. — Крошечкина в гости к тебе прислала.
— Да ну? — удивился Осадчий. — Вот прицепилась ко мне эта Крошечкина. Репей-баба! — Встал, позвонил карандашом о графин. — Товарищи, начнем! Доложу вам о подготовке к севу.
— Пора сеять, а не докладывать, — сказала Соломниха.
— Помолчи, Соломниха, дай Тихону Ильичу высказаться.
Осадчий говорил мало и сбивчиво. «Весна пришла? Пришла. Семена есть? Нету семенов. Где их взять? Не знаю, потому в станице их нету. Район помогает? Нет, район не помогает. На сегодняшний день…» Широкой простынкой перед ним лежала сводка. Наклоняясь над столом, он с полчаса вычитывал из нее нерадостные цифры. В заключение, боязливо поглядывая на Настеньку Давыдову, ругал Крошечкину.
— Я кончил. — Осадчий вытер лысину платком, тяжело вздохнул. — Кто желает слово?
— Поругай себя, а не Крошечкину!
— На своих хуторах у нее семян не хватило, так она приехала к нам.
— Жаль, что среди нас нету такой казачки, как Крошечкина!
— Есть! А тетка Соломниха — чем не казак в юбке?
— Тихон Ильич, — сказала Мария Горобченко, — а по-моему, зазря ты на садовских баб серчаешь. Разве ж они повинны в том, что в нашем доме нету порядка? Ты нас не созывал, с нами не советовался. И дело у нас не двигается. Не речи нам надо говорить, а идтить к людям, как Крошечкина. Так, мол, и так, люди добрые, мужья наши на войне, а мы тут хозяйствуем. И на Садовые хутора надо поехать, посмотреть. Может, там бабы какие особенные, не такие, как мы.
— Да какие они особенные? — спросила Чикильдина. — Посмотрите на Настеньку Давыдову, вот она сидит. Настенька, подымись, пусть на тебя посмотрят. Такая ж, как и вы, простая колхозница, а везет воз семян, и завтра садовцы начнут сеять. Пример поучительный.
Послышались голоса:
— На вид она, верно, простенькая.
— А копни ее поглубже!
— Тихон Ильич тоже старается!
— Стараемся языками! — выкрикнула Соломниха. — На языке мы мастера! А закрома пустые, тягла нету, плуги не годятся!
— Ну, держите Соломниху! Пошла строчить!
— Тише! Граждане! — Осадчий стучал карандашом.
— Какой у нас опыт? Нету у нас опыта. — Настенька встала, сняла с плеч башлык. — Есть своя выгода. Тут, женщины, расчет простой. — Она задумалась, посмотрела на Марию Горобченко. — Вы, тетя, депутатка?
— Все мы тут депутатки, — ответила Горобченко.
— Чересчур вы мирные люди, — продолжала Настенька. — Сидите, как в гостях, и ждете, чтоб Осадчий все сделал. А что он один может сделать? За дело надо браться сообща. Как говорится, гуртом и батька легко бить!
Осадчий одобрительно кивал головой.
— Слушала я речь товарища Осадчего, — продолжала Настенька. — И того нету, и этого нету, и там дырка, и тут рвется. Да кому ж это не известно? А как поправить дело, докладчик не сказал. Крошечкину Прасковью Алексеевну ругал во всю мочь. А разве этим делу поможешь? Есть у вас бригады по сбору семян? Нету. А у нас их шесть — по три бабы в каждой.
«Бедовая бабенка, молодая еще, а скажи, какая деловая, — думал Осадчий. — Мне хоть бы одну такую на всю станицу…»
— Ну конечно, — продолжала Настенька, прикрывая концом башлыка красивые, улыбающиеся губы, — подобрали баб словоохотливых, по-нашему сказать, с острым язычком.
Из-за двери мужской голос:
— У нас свои есть красотки с острым языком. Соломниха — чем не говоруха? Не баба, а сущий горох!
— Ах ты, черт клещеногий! — крикнула Соломниха, вставая. — Да какой же это я есть горох — это ж пища, дурень ты чубатый!
— Товарищ Соломниха, умоляю, сядь! — со вздохом вырвалось у Осадчего. — О горохе Стефан упомянул иносказательно, в том понятии, что с тобой вести речь надо не иначе, как наесться гороху. Продолжайте, гражданка приезжая!
— Чего тут продолжать? — Соломниха подошла к столу. — Завтра начнем обход по дворам. Я покажу этому ябеднику Стефану, какая я есть горох! Жди, Стефан, гостюшку!
Когда были созданы бригады, женщины, с шутками, оживленно разговаривая, начали расходиться. Осадчий был доволен и собранием, и тем, что на этот раз его никто не ругал.
— Ольга Алексеевна, ручаюсь головой, Крошечкину обскакаем! — сказал он нарочито громко, чтобы услышала Настенька. — Так и передай своей настырной сестре.
Станица давно спала. Новикова пригласила к себе Чикильдину: хоть и тесная у нее комнатка, а переночевать можно. Подруги шли по темной улице. Впереди какие-то женщины вели разговор:
— Подхлестнула Крошечка нашего Тихона Ильича.
— А что нам Крошечка? Мы и без Крошечки. Подумаешь, какая цаца!
— Кто же нам даст арбы?
— Дадут.
— А мешки?
— Свои возьмем.
Женщины свернули в переулок, и голоса их постепенно стихли. «Паша молодец, эта сестренка правильно действует, — думала Чикильдина. — А вот что делать с Таисией? К отцу с матерью не поехала: видишь ли, ей стыдно показываться в Садовый. И настроение у нее паршивое…» Вспомнила Садовый, отца, мать. Ей так захотелось побывать у родителей, что она решила завтра же заехать к ним хоть на час. «Может, от брата есть письма», — думала она, ощущая на лице холодный ночной ветерок.
В комнате, куда они вошли, воздух был спертый, пахло пеленками и тем особенным запахом, который бывает в многодетных, тесно живущих семьях. На кровати вповалку спали дети, нераздетые, — видимо, как играли на кровати, так там и уснули. Мишутка сполз к самому краю, обе его ручонки свисали к полу. Василиса припадала к детям, как наседка к цыплятам, стаскивала рубашонки, укладывала поперек кровати.
— Не дождались, мои горобчики, мамку, — сказала она, укрывая детей одеялом. — Позарылись в постель, как поросята в солому.
Неожиданно дверь отворилась. На пороге остановилась Таисия, мрачная, с заплаканным лицом.
— Я гуляла… одна, — заговорила она виноватым голосом. — Вот зашла. Не прогонишь, Ольга? Завтра уедешь; может, мы уже никогда не увидимся?
— Отчего же не увидимся? — Чикильдина подошла к сестре, обняла ее. — Хочешь, поедем завтра в Садовый к родным. Там поговорим, посоветуемся с отцом и с матерью, с сестрой Пашей.
— Зачем я им такая… разбитая? Да и о чем мы будем говорить? Врозь лучше слезы проливать. — Таисия присела, склонила на стол голову. — Я поеду в Баку, к подруге. Мы жили в Белой Церкви по соседству. Тоже вдова, жена летчика, как и я. Пишет, что можно весело прожить и без мужа. — Таисия подняла голову, по бледным щекам текли слезы. — Я поеду к подруге. Все одно мне.
— Вот ты и дура, хоть ты мне и сестра, — строго сказала Чикильдина. — Все равно тебе? Да ты что говоришь? Чего голову теряешь? Разве у одной тебя горе?
— Была у меня дочурка Лена — помнишь, я тебе писала, — не слушая сестру, как бы про себя говорила Таисия. — Тогда мы с Андреем жили в Белой Церкви. Андрей улетел, а я бежала от войны и не убежала. Она нагнала меня на хуторе Грушка. В дороге Лена умерла… Теперь я одна. — Таисия плакала, закрыв лицо ладонями. — В Баку без пропуска нельзя. Помоги, сестра. Мне нужен пропуск.
— Милая сестренка, послушай, что я тебе скажу. — Чикильдина положила руки на вздрагивающее плечо сестры. — Успокойся, не надо плакать. Не понимаю, зачем тебе ехать в Баку? Тут у тебя родные, мы — сестры. Оставайся у нас.
— Что ж я буду у вас делать? — глотая слезы, спросила Таисия.
— Ты же грамотная. — Чикильдина приподняла голову сестры и ласково посмотрела в ее распухшие, мокрые глаза. — Поезжай в Садовый. Будешь помогать Прасковье. Создадим в Садовом библиотеку — вот тебе и работа! Ну как? Согласна?
— В Садовый я не вернусь. — Шмыгая носом и вытирая слезы, Таисия подошла к дверям. — Значит, не поможешь получить пропуск?
— Незачем тебе ехать в Баку.
— Эх, Ольга, Ольга, какое ж у тебя черствое сердце, — гневно сказала Таисия, ища рукой щеколду. — А еще зовешься сестрой! Ну ничего, я и без пропуска уеду. Кто меня удержит? Кто? — Она пошатнулась, плечом отворила дверь и быстро ушла.
— Она у нас и была самонравная, а теперь и вовсе, — проговорила Чикильдина.
— Что тут скажешь — сердце кровью облито, — сказала Василиса.
Близился рассвет. Настенька решила позоревать в дороге, на мешках, и разбудила Акулину, спавшую на возу. Под влажной от дождя полостью, куда забралась Акулина, было тепло.
— Настенька, и где ты так долго пропадала? — зевая, спросила Акулина. — Ждала, ждала.
— За женихами бегала.
Такой ответ озадачил Акулину. Сбросив с себя тяжелую полость, она опустила голые до колен ноги на дышло и заговорщически спросила:
