можно не обращать внимания, хотя и запомнился ему цепкий, внимательный взгляд маленьких синих глазок из-под набрякших бровей. Как много позже выяснилось, роль администратора и хозяйственника в экспедиционных условиях могла при определенных условиях быть значительнее роли и власти любого другого человека, так что напрасно наш герой отнесся без внимания к молчаливой фигуре, массивно доминировавшей над столиком в «Берлине». Впрочем, позже Илья Лукьянович собрался уходить по каким-то своим делам и распрощался. В самом приподнятом настроении молодые люди перенесли трапезу и беседу к Вадиму домой.
Вадим и Света снимали тогда квартиру «у черта на куличках» — на станции Бирюлево-товарная. Именно там, за семейным столом, Эдик впервые официально пригласил Вадима и Свету на постоянную работу в обсерваторию. Недавно появилось несколько вакансий, ставки инженеров и эмэнэсов. Долго пустовать эти места не будут, к осени наверняка заполнятся — нужно ковать железо.
Вот он, решительный поворот! Захватывало дух. Кажется, из фазы трепа и заведомо несбыточных упований типа «вот бы махнуть…» пора выбираться.
— То, что вы не геофизики, это ерунда, — решительно сказал Эдик, — геофизиками становятся у нас. Ты же геолог? Очень близко. Света физик — совсем хорошо. У нас там и экономисты по образованию есть, и горняки, и даже филологи.
Как потом выяснилось, это была сущая правда.
— У нас другая беда, — между тем продолжал Эдик. Это было уже за полночь. Женя уехал довыяснять свои отношения с женой, по-прежнему не желавшей ехать на Памир, оставив Эдика на ночевку у Орешкиных. Пито-едено было много. Света давно спала, а Эдик и Вадим в приятном возбуждении своем еще и не помышляли о сне. Они сидели на кухне, варили по очереди кофе, большим любителем которого оказался Эдик, и говорили, говорили. — У нас другая беда, — терпеливо и упрямо продолжал Эдик, вежливо переждав всплеск Вадимовых восторгов по поводу чудесной геологической обстановки в районе Ганчского полигона, — «мечта, а не структуры» (Вадим уже с месяц изучал специальную литературу по местам будущих работ), — людишки подобрались… — и сокрушенно выпятил нижнюю губу, во всем его облике отобразилось величайшее огорчение.
— Что такое? — Вадим насторожился.
Тогда-то он и услышал впервые о «сложной обстановке» в обсерватории.
Выяснилось, что от коллектива вот уже несколько лет ждут важных результатов, а их все нет, проживается последний нажитый в прежние золотые годы научный «капитал». Причина этого печального упадка крылась, по мнению Эдика, во-первых, в том, что люди просто обленились.
— У нас там слишком вольготно живется — рыбалка, охота, все удобства к тому же — зачем работать? — саркастически кривя губы, говорил Эдик. — Обросли семьями, над ними не каплет, отбывают рабочий день — и домой. Статьи, монографии? Нет, давно ничего путного нет — так, по мелочи. А уж не дай бог результатик какой крошечный получат: трясутся над ним, носятся с ним — на план, на обязательства — всем начхать. Это вот, можно сказать, вторая причина нашего маразма.
Кажется, в этом месте разговора была впервые упомянута фамилия Дьяконова, заводилы, по словам Эдика, среди тех, кому наплевать на план и обязательства.
— Они меня ненавидят, — уже сидя на постеленном ему диване и снимая очки, жалобно говорил Эдик. — Я, если хочешь знать, один там сейчас и копаю. Пытаюсь и их заставить работать, все из-под палки, они всеми способами от меня хотят избавиться.
Итак, Вадима звали в экспедицию не просто так, за красивые глаза, и вовсе не за его теоретическую подкованность по части «геопрогноза» — на него и Свету хотят опереться в какой-то там борьбе, кажется, справедливой, но все-таки… Но и отступать не хотелось. И потом: авось обойдется. А вдруг и впрямь он, Вадим, сможет оказать какое-то примиряющее, оздоровляющее влияние. Немножко даже льстило, что на них, новичков, возлагается столько надежд.
3
Итак, открылась дверь, и вошел Эдик.
— Вы что, уже поддаете? — спросил он, озираясь и поправляя очки. — Гогочете — на улице слышно. Ну, здорово, долгожданный.
Он радостно ощерился, верхняя губа, поднявшись, обнажила десны, потряс энергично руку Вадим. Радушие, приветливость, братство… Но было и еще что-то. В Москве Эдик голову держал пониже, а живот куда-то прятал. Здесь голова была высоко, а живот двигался заметно впереди его обладателя, хоть и не был столь уж велик. Да и в голосе иные звучали нотки. «Начальник, — мелькнуло в голове у Вадима. — Ну-ну».
А Эдик уже обращался к Жене:
— Ты ему говорил? — со значительностью, тихо.
— Говорил, говорил, — Женя принужденно засмеялся носом, отводя глаза. — Уже он и в столовку не идет, аппетит бережет.
— И правильно. У нас сегодня кабанятина — Кот припер. Ты ведь не вегетарианец? — обратился он к Вадиму. — Ну, и слава богу. Спирт пьешь?
— Лучше бы водку.
— Это если там, в России. Здесь лучше спирт. Но когда его нет, и водочка местная идет. Из хлопка. Пробовал? Привычка нужна.
— Он привыкнет, — сказал Женя. — Он знает, что здесь не Рио-де-Жанейро.
— Ну-ну, — сказал Эдик. И замолчал. В воздухе повисла неловкость. — А супруга когда приедет? — осведомился Эдик.
— Там задержка с увольнением. Света ведь сейчас в отпуске как учительница. И все в отпуске. Все ее начальство. Директор, роно… Некому заявление отдать. Но скоро, недельки через две-три. Квартиру хозяйке надо сдать. Мы ж снимаем, знаешь сам. Как квартира нам здесь будет, так и приедет, — произвел Вадим осторожный зондаж.
— Да, Эдик, дружочек, ты уж того, подсуетись, — улыбаясь, но внушительно произнес Женя. — Квартира-то Орешкиным не готова. Я заглядывал — там даже половицы выломаны.
— Делается все возможное, — сухо, официально ответствовал Эдик. Сейчас он явно сознавал себя начальником, инстанцией. — Но у нас тоже все рабочие в отпусках.
— Ну, голубчик, это не разговор, — с некоторым раздражением возразил Женя. — Вадим не мальчик. У него семья. Пока квартиры не будет, Свете нечего здесь делать.
— Кто сказал — не будет? — всполошился Эдик. — Пока один, Вадик в комнате для приезжающих поживет, сегодня к вечеру ее освободят. А как сам-друг, найдем квартиру. Двухкомнатную можно временно, ее только поправить после ремонта осталось. Здесь, в конце веранды.
— Вот это разговор. А то эти протокольные декларации, когда надувают щеки и темнят…
— Кто темнит, кто темнит? — залопотал Эдик. Он не на шутку встревожился, заулыбался как-то иначе — не верхней, как вначале, а нижней губой, отчего улыбка стала жалкой, неуверенной, завертел головой, апеллируя к Вадиму, сидевшему у окна. — Ребята, да я… все, что надо… Сегодня на Жилина нажмем — он тоже у меня будет. Это ж его епархия. Будет. Все будет.
— Ладно, ладно, давно бы так. — Женя бросил значительный взгляд на Вадима. — А то я уж подумал: не пора ли в Москву? Да, кстати, почему временно?
