и шумное «бабье войско» лесника, бойкая смазливая Манька, любопытные взгляды девок… Ведь я так и не собрался не то что помочь, даже посмотреть, как они «поливают дубки».
— Что ж, давайте на минутку заглянем, — согласился я.
Мы свернули вслед за Бушуем и вскоре услышали женские голоса, смех и, как водится, частушку. Я узнал Манькин голос.
Нету яблоньки пониже,
Негде яблочка сорвать.
Нету милого поближе,
Некого поцеловать.
— А, гости пришли! Присаживайтесь, гости, скоро кондёр поспеет!
Над костром висел закопченный котел и пахло чем-то вкусным.
— Да на что им кондёр? Может, люди пособить пришли.
— Долгонько ж собирались помогать-то!
— Помогать — не девок любить: тут работать надо! — съязвила Манька, упершись руками в бока.
Надо прямо сказать, в этот момент Манька была вызывающе красива. Заревой румянец пылал на крепких щеках. Щедрым лесным здоровьем дышала вся ее фигура, и мне невольно захотелось остаться здесь, с Манькой и «бабьим войском». Тем более, что девки снова возобновили свои язвительные остроты на счет моего обещания помочь им поливать питомник.
— Может быть, не пойдем дальше? — обратился я к Вивее. — Понимаете, я давно обещал девчатам, да вот никак не собрался…
— Обещания надо выполнять, — строго сказала Вивея.
— Вы меня не так поняли… Давайте вместе останемся.
Сказать по совести, в душе я не очень хотел, чтобы она согласилась, и, возможно, Вивея почувствовала это.
— Нет, нет, мне надо идти… Вы оставайтесь, а я пойду. — Она говорила убежденно и ровно.
Я смутился.
— Как-то неудобно получается, право…
— Неудобно на гвоздях сидеть! — вставила Манька, по-прежнему глядя в сторону.
Девки прыснули со смеху, но Вивея и не улыбнулась.
— Ничего неудобного нет. Даже лучше, если я одна схожу на делянку.
После этого я решил, что сделал все, что мог, и теперь считал себя свободным и правым.
— Что ж, как хотите.
— Вот и хорошо, — ответила Вивея. — До свидания, девочки!..
Мне показалось, что уголки ее глаз чуть-чуть дрогнули, но я приписал это едкому дыму, поднимавшемуся от костра.
Вивея ушла, и я сразу же забыл о ней: в кругу смешливых, здоровых девок было легко и весело.
Меня угостили пахучим картофельным супом, который затолкли старым салом и щедро посыпали укропом. Потом был чай. Я его пил из Манькиной, великодушно пожертвованной кружки.
Огороженный длинными жердями питомник лежал чуть в стороне. На грядках ровными рядами поднимались маленькие, трогательные в своей беспомощности деревца — сосенки, елочки, кедры, белые акации, а больше всего дубки, едва вылупившиеся из земли. Рядом росли мачтовые сосны, прямые, похожие на поставленные друг на друга телеграфные столбы, заканчивающиеся где-то в небе зеленой метелкой. Контраст между крохотными саженцами и старыми великанами невольно бросался в глаза, и мне почему-то вспомнилось, что говорила Вивея о лесоводах.
— Сколько лет этой сосне? — спросил я у Маньки.
— Лет полтораста, наверно, — равнодушно ответила она. — А зачем тебе?
— Да просто так…
Если бы здесь была Вивея, можно было бы начать разговор о высоком назначении человека, о будущем. Но с Манькой это мне казалось неуместным, едва ли ее волновали такие мысли.
После перерыва начали поливать дубки. То ли я старался быть возле Маньки, то ли Манька предпочитала быть возле меня, но только так получалось, что мы все время оказывались рядом. Речка, откуда брали воду, текла неподалеку, и ведра передавали друг другу по цепочке. Я каждый раз нарочно касался Манькиных пальцев, но когда почему-либо забывал это сделать, Манькины пальцы все равно касались моей руки.
Перед концом смены появился лесник. Заметив нас в паре, он понимающе усмехнулся.
— Значит, помогаем? — спросил он у меня заговорщицким тоном. — Что ж, дело стоющее!.. Только вот беда — не знаю, кому выработку вашу записать: на вас или, может, на кого другого?
С непривычки работа меня утомила, Манька же чувствовала себя как ни в чем не бывало и, когда лесник объявил: «Шабаш, сороки!», предложила провести меня к старому дубу, в дупле которого партизаны хранили документы.
Я не возражал. «Сороки», тараторя и отпуская прозрачные намеки, ушли в одну сторону, лесник, похрамывая, в другую, мы с Манькой — в третью. Я взял ее под руку, но она легонько отстранилась.
— Охота тебе ходить с этой… — Манька двумя пальцами, словно крючками, смешно растопырила свой рот до ушей.
— А что, запретишь? — улыбнулся я.
Не знаю почему, но мне стало обидно за Вивею. Разве она в конце концов виновата, что природа обошла ее красотой? Ведь никто же не станет обвинять, скажем, Филипповну в том, что горе лишило ее разума, или ставить в личную заслугу Маньке, что у нее правильные черты лица.
— Хочешь со мной гулять, тогда ее брось! — категорично потребовала Манька. — Вот так.
— А кто тебе сказал, что я с ней гуляю?
— Сама видела!
Я попытался объяснить, куда и зачем шел с Вивеей, но Манька слушала рассеянно и недоверчиво.
— Так тебя, значит, «опыты» ее интересуют?
— Конечно… Меня и партизанский дуб интересует.
Манька хихикнула.
— Никакого дуба я и знать не знаю!
— То есть как это не знаешь? — удивился я.
— Да так, — не знаю, и все…
— А зачем же ты мне голову морочила?
— Дурак! — отрезала Манька. — Тебе, значит, дуб нужен?
— Конечно!
— Ну и иди тогда к этому дубу!
Напрасно я уговаривал ее, что сейчас меня не интересует этот чертов дуб, даже попытался обнять ее за плечи, но Манька привычным рывком сбросила мою руку.
— Можешь топать к своей зазнобе!..
На кордон я явился угрюмый и злой. Бушуй уже сидел на цепи, но Вивеи не было. Отказавшись от ужина, я сразу же забрался в клеть и, повалившись на раскладушку, начал бессмысленно смотреть в коричневатый деревянный потолок. Несколько раз я ловил себя на том, что прислушиваюсь — не раздастся ли знакомая песня без слов. Но было тихо. Только шпак Козырь, выйдя погулять, прострекотал, напоминая стук швейной машинки.
Стемнело. Я снова зашел в дом и осведомился, не вернулась ли Вивея. Лесник угрюмо ответил, что иногда она ночует в лесу, наверное, и сегодня там осталась.
— С Манькой не получилось, что ли? — Он недоумевающе посмотрел на меня.
— Далась мне ваша Манька! — буркнул я в сердцах.
— Ничего не понимаю, — развел руками лесник.
Вивеи я не видел. Она или не приходила на кордон вовсе, или же возвращалась слишком поздно, ночью, и уходила слишком рано, почти на рассвете. Мне казалось, что она избегает меня, а всего вернее, обидевшись, просто не желает
