Мальчик встал на их пути насупленный, со следами высохших слез на грязном лице. В спутанных пшеничных волосах сухое остье, былинки, семена сложенных в стожки луговых трав: он успел отлежаться, сиротливо глядя в стынущее, теряющее краски небо.
— Зачем навозных набрали? — спросил он хмуро, с обидой.
— Самые вкусные грибы, — ответила Катя. — Очень дорогие.
— Навозные! — настаивал Митя. — Высыпь!
Учитель махнул на него рукой, мол, ладно, помолчи.
— Спрячь их, а по темной поре я Цыганке принесу, — как о милости просил мальчик. — Чего тебе срамиться? — Всё еще казалось ему, что Капустин уступит. — А то накрой лопухами, чтоб люди не видели.
— Сегодня посмеются, завтра сами начнут брать: не сгибай ты ни перед кем головы попусту.
— Не будут их собирать! — Тонкие ноздри напряглись, он сердился на Капустина: и так уж за глаза подтрунивают над учителем, только что Воронок на людях их обидел, а теперь они появятся с постылым, навозным грибом, на посмешище себя выставят. — К нам из Рязани за грибами ездят, из Москвы, а эти для тех, кому до леса лень дойти. — На Катю он не смотрел, может, заранее прощал ей, пришлой, незнакомой со здешней жизнью. Сказал презрительно, чтобы уберечь Капустина от презрения чужих: — На вечернюю зорьку за грибами!
Он стоял, наклоня голову, глядя вслед Капустину.
— А спиннинг где бросил? — остановился и Алексей.
— На плотине оставил, можешь взять. Не пропадет, у нас не воруют.
— Сам принесешь, а свой возьмешь. — И он повторил, чтобы Митя не подумал, что ослышался: — Твой подобычливее, он на Оке привык, приноровился.
— И этим ловить можно, — снисходительно заступился за одноручный спиннинг Митя, чтобы не выдать своего волнения: значит, Капустин сдержит слово, как сказал, так и сделает. Со взрослыми чаще бывает по-другому: посулят, посулят, потом откажутся, и ты же в дураках, ты, мол, чего-то не понял, не усек.
— Кончилась моя рыбалка, Митя… — сказал Капустин. Он словно очнулся, все, что занимало его до этой минуты — ожесточение Воронка, упрямство Мити, недобрый вызов Ивана Прокимнова, — все отлетело, сгинуло, остался вечереющий луг, темные постройки фермы на пепельно-свекольном закатном небе, неуверенно мигнувшая вдруг лампочка, как знак от Саши, что и ей без Алеши невмоготу, он нужен ей, он один, а все ее добрые, росстанные слова — дым. — Утром еду, Митя. — Кати будто нет рядом, и уезжают они не вместе, не с грузом варенья, с банками домашних помидоров, с корзиной белых луговых грибов, а один он, сам пораженный вдруг скорым отъездом и тем, что ничего не переменишь, и остается только прокричать свою беду реке и небу, Мите Похлебаеву и всей Сашиной земле. — Уезжаю!
— Пожил бы у нас… — растерянно сказал мальчик. Жизнь без Капустина делалась вдруг не такой значительной, что-то теряла, а что именно, он не смог бы сказать. — До школы время есть.
Алексей заторопился, Митя не отставал, одна Катя шла позади, забытая, брошенная ими; им надо было решить свои, мужские дела, от которых зависит и ее жизнь. Ведь и Катя не понимала, зачем уезжать завтра, внезапно, к печали Цыганки, старой Прасковьи и этого мальчишки.
— Не получается, парень. — Он на ходу приобнял Митю, мальчик подстроился к его шагу, пошлепывал друг о дружку отворотами сапог. — Никак не получается! — почти жаловался Алексей. — Мне больше нельзя: дачники ездят сил набираться, жир нагуливать, а я на черта стал похож. И рыба мне не идет, перестала, сам видишь…
— Сашка тебя сглазила! Что ни зорька, самое время лавить, а она с разговорами; ей бы все балабонить… Гнал бы ты ее с первого дня.
— Она ученица моя, Митя, друг, можно сказать… И человечек хороший, за что ее гнать… — Легкий, покровительственный тон не давался Алексею: сама возможность хоть так похвалить Сашу, вспомнить ее была отрадой: Саша словно оказывалась рядом с ним, под ласковыми пальцами.
— Серега говорит — баба на рыбалке к неудаче.
— Какой Серега?
— Брат.
— Ну-у! Это он еще не любил, Митя… — Алексей перехватил недоуменный взгляд мальчика: и слово для него мудреное, и не к делу, и сказано неспокойно, пристрастно. — Мне у нас в деревне все любы, чего мне на людей злобиться.
— Ты Яшку спас, а он на тебя собакой кинулся… И люби его?
— Не спасал я его, Митя. Это она вот, крота под землей услышит, Катя.
Не сбавляя шага, Митя обернулся, бросил недобрый взгляд на нее, спросил тихо:
— Она грибов навозных захотела?
Капустин сжал пальцами худое плечо мальчика: она, она, уж помолчи.
— Зачем ты его ударил? Ты, Митя, молодой, сильный, он на ногах не стоял, а ты — головой в живот.
— Чего он брешет, что отдыхал в «печке»! — сорвался на крик мальчик. — Чего трусы скидал!
— От обиды, Митя, — подала голос Катя.
— Не на кого ему обижаться!
— На самого себя, — сказала Катя, поравнявшись с ними. Они вышли на дорогу вдоль Оки и приближались к плотине. — Сам подумай, Митя: стоит раздетый, старый, кто-то его спасал, тащил, а у него коленки подгибаются…
— Пусть бы радовался, что не утонул, — сказал Митя без прежней уверенности, Катя поколебала его не смыслом слов — он их не вполне понимал, — а серьезностью тона, спокойствием, желанием быть понятой. — Он меня локтем в зубы, а мне терпеть?
Алексей рассмеялся.
— Если бы ты меня за трусы ухватил, я бы тебя в реку забросил.
— Меня не оторвешь, я сильный.
— Сильный, а ударил слабого. Ты, Митя, лежачего ударил, жена права. Руки у тебя ловкие, а духом ты не сильный. Был бы сильный, ты бы перед инженером покаялся, не дал бы ему так уехать. — Мальчик молчал. — Я тебе, Митя, про Воронка вот что скажу: ты, может, не согласишься, но подумай над этим. Нам с Катей сразу уйти надо было. Ему на ноги не подняться, а на него, как в кино, смотрят, в нас пальцами тычут, спасители, мол, кланяйся им. А какие мы, к черту, спасители! Понял ты его обиду?
Митя покачал головой: хотел понять и не мог, не хватало опыта души, наблюдений или доброты. Не понял и сказал непреклонно:
— Что ж выходит: чужое всегда сверху, а твое — нет? Всякий хорош, а ты виноватый!..
— Ты никогда не чувствовал радости от того, что уступил кому-то? — спросила Катя. — Тебе хуже от этого, тебе невыгодно, а ты уступил тому, кому нужнее. — Мальчик не отвечал. — Ты в семье младший?
— Ну!
— Старший брат тебе уступает?
Митя посмотрел на нее, как на блаженную: чего она добивается? Тетка, а ничего, видно, не знает, как люди живут, что за блажь такая, чтобы Сережка ему уступал, — пальцем пусть бы пошевелил, поманил, Митя за ним босой по битому стеклу побежал бы. Но в спор он решил не ввязываться; они на реке, о реке он и скажет:
— На рыбалке уступать — лучше в избе сиди. Уступишь одному, другому, тебе и закинуть не дадут.
Одноручный, по катушку заклиненный в железном пазу, спиннинг подрагивал на плотине; где-то далеко внизу струи били в большой — в два кулака — поплавок. Митя задержался, выбирая снасть, наматывая жилку ровно, виток за витком укладывал ее на катушку; завтра он пойдет на промысел со старой снастью, у которой можжевеловый конец, правленный на пару старшим братом, Сережкой. Подумалось вдруг, что Серега ведь помогал ему, когда до дела доходило, поругивал, задавался, но помогал, не так уж плох его старший брат…
Завтра Митя проводит учителя к водопроводной колонке, где все дожидаются первых попуток в район, на вокзал, постоит там с Капустиными — и на реку. Огорчение внезапным отъездом Капустиных притупилось: силу неизбежности мальчик знал хорошо, куда лучше, чем силу справедливости. Будет так, как решили взрослые, даже если решалось блажью, в сердцах, — его дело посторониться, идти своей дорогой. Учитель показался было ему непохожим на других взрослых, а ведь и он все вдруг переменил, решил по-своему, даже и не подумал о Мите, об их дружбе. Детским сердцем Митя оскорбленно чувствовал, что о нем Капустин не подумал, хорошо, они повстречались в лугах, словно подозревая что-то, Митя хоронился в сене у бочага, а будь по-другому, учитель уехал бы, не сказавшись, будто Митя и не живет на здешнем берегу. Но это жестокое и черствое подозрение наталкивалось на благодарное чувство Мити к учителю, даже на нежность, которой мальчик стеснялся, и на душе его было смутно, он терялся, сердился на себя, досадовал на ни в чем не повинного Капустина.
14
Впервые Катя шла по плотине без страха, прижимая к себе локоть Алексея, чтобы он держался подальше от края. Заботливо и прощально, будто нарочно для Капустиных, загорелись редкой цепочкой лампочки вдоль плотины. Катя оглядывала темнеющий берег с купами деревьев и ниспадающей гривой кустарников; глинистые тропы проступали вверху резко, они задержали на себе последний свет опускавшегося в луга солнца и звали к другому свету, избяному, домашнему, к вечернему разговору за столом.
