Степан Артемович, сидевший рядом с ней за столом, побледнел еще сильнее, еще резче выступили морщины на его квадратном лице, глаза, болезненно блестящие, бегали, сопровождая энергичные взмахи рук Коковиной.
Кто-то горячо дышал мне в затылок.
А Коковина ничего не замечала, она оседлала своего конька, говорила громким ораторским голосом, словно стояла перед многолюдной толпой, а не перед тремя-четырьмя десятками людей в тесной комнате.
«Остановить! Не позволить!» — ежесекундно отдавалось в темных оконных стеклах. Теперь эти слова падали не на мою голову, а на голову Степана Артемовича.
— Перед нами выступал наш старейший и заслуженный педагог Иван Поликарпович Ведерников. Он признал деятельность Андрея Васильевича, высоко ее оценил. Он признал, он оценил, а что вам, дорогой Степан Артемович, застилает глаза? Что мешает вам видеть новое?..
И тут во время секундной паузы, пока Коковина набирала воздух, чтоб выдать новый заряд, Степан Артемович, бледный, с плотно сжатыми губами, поднялся с места.
Коковина грозно повернулась к нему.
— Вы!.. Вы ничтожество! — срывающимся голосом бросил он и засуетился, слепо нашарил шапку, натыкаясь на стулья, на не успевших подняться со своих мест людей, двинулся к выходу.
— Степан Артемович, что с вами? — выкрикнула Коковина.
Но Степан Артемович лишь болезненно повел плечами.
Дверь захлопнулась за ним. Все стали беспомощно оглядываться друг на друга. И вдруг за дверью в коридоре что-то загрохотало. Все повскакали на ноги, задвигали стульями. Я бросился к двери, столкнулся там с Жорой Локотковым.
На крыльце, прямо на пороге, — лицо и грудь освещены высоко стоящей на небе луной — лежал Степан Артемович в своем негнущемся широком пальто, без шапки, лицом вверх. Сквозь чуть прикрытые веки видны были голубоватые белки закатившихся глаз.
Я схватил податливую руку Степана Артемовича, попытался нащупать пульс.
— Шапку ему надень, голова на снегу, — посоветовал за моей спиной Василий Тихонович.
Сзади стояли, плотно забив двери, люди. А за их спинами неистовствовала Коковина.
— Врача! Врача! Ну что же вы все стали? Бегите за врачом! До какой степени довели человека! Боже мой!.. За врачом!
— Вася! — окликнул я Василия Тихоновича. — Помоги мне внести в комнату. Осторожно, осторожно… Егор Филиппович, не мешайся. А ну, из прохода!
Маленькое сухое тело Степана Артемовича было легким. Если б не громоздкое пальто, то и вовсе казалось бы, что поднимаем ребенка. Боясь оступиться в темном коридоре, мы перенесли директора в комнату, бережно уложили прямо на длинный стол.
23
Он лежал на столе, все еще в пальто, в больших стариковских теплых ботах, под голову подсунута меховая шапка.
Коковина подскочила ко мне, сердито зашипела в лицо:
— Это все вы! Ваши штучки! Довели человека!
— Идите вы!..
Она стушевалась. Я нагнулся к Степану Артемовичу — кожа на его лбу стала чуть лосниться от легкой испарины, веки дрогнули и открылись.
— Жив! — вздохнул я облегченно. — Просто обморок.
Тусклые, старческие глаза уставились прямо на меня, грудь подымалась и опускалась, ссохшиеся губы раскрылись.
— Выпейте воды, — поднес я к нему стакан.
Он с натугой покорно приподнял голову, сделал два глотка, откинулся, снова тусклые глаза внимательно, изучающе уставились мне в лицо.
За моей спиной теснились, шумно разговаривали, стучали стульями.
Пришел врач Трещинов, не снимая пальто, подошел к больному, укоризненно покачал головой, обернувшись к народу, приказал властно:
— Прошу выйти всех! Вот вы останьтесь! — Он ткнул в меня пальцем. — Вы, — он ткнул пальцем в Василия Тихоновича, — бегите сейчас в больницу и принесите носилки. Сейчас ночь, дежурят женщины, а вы оба ребята здоровые, поможете мне перенести больного. Товарищи! Кому сказано? Расходитесь, расходитесь по домам.
Все, оглядываясь на нас, натягивая на ходу шапки, потянулись к дверям. Возле стола остались я и Коковина.
— А вам что здесь нужно? — обратился к ней Трещинов.
— Я заведующая роно, обязана присутствовать…
— Ваша обязанности кончились. Прошу мне не мешать.
Коковина бросила на меня ревниво-негодующий взгляд, подхватила портфель и скрылась в своем кабинете.
— Помогите снять пальто, — буркнул Трещинов.
Я помог снять пальто, пиджак, рубашку, обнажил высохшую, узкую грудь директора. Трещинов с сердитым лицом выслушал Степана Артемовича, помог мне снова натянуть рубашку, пиджак, пальто; на мой вопросительный взгляд бросил:
— Сердце… — повернулся к безмолвно лежащему с опущенными веками Степану Артемовичу. — Нельзя после болезни таскаться по собраниям. Теперь уже будете отлеживаться в больнице. Понятно?
Лицо Степана Артемовича ничего не выразило, веки не дрогнули. Трещинов принялся укладывать свой стетоскоп в чемоданчик.
Василий Тихонович, красный, запыхавшийся, притащил носилки.
По пустынным, залитым светом луны улицам села мы отнесли Степана Артемовича в больницу. Там уже ждала его жена, поминутно прикладывавшая платок к глазам.
— Здоров будет ваш муж, не волнуйтесь, — объявил ей Трещинов. — Только за ослушание положу теперь в больницу. Идите-ка домой, ложитесь спать.
И старушка завсхлипывала, наклонилась над мужем:
— Степан… Степа… Я же говорила…
Желтая, сухая рука Степана Артемовича потрепала ее по щеке.
Трещинов повернулся к нам:
— Спасибо и до свидания!
Час был поздний. Только кое-где светились огни. Спали даже собаки, ни одна из них не лаяла на нас из-за калиток. На дороге были видны следы автомобильных скатов, выбоины, сделанные копытами лошадей, каждая случайная соломинка.
Василий Тихонович шуршал кожаным пальто, посапывал, выставив вперед свой костистый нос.
Я произнес:
— Как она повернула против течения…
— Против течения?.. Коковина никогда против течения не плавает, — ответил Василий Тихонович. — То, что она сегодня выкинула, — верный признак, что течение повернуло в нашу сторону.
— Мне кажется, ошиблась. Пока что течения нет, просто в тихой заводи зашевелилась вода.
— Возможно… Неопубликованная заметка в газете, слухи, что за ее напечатание стоит секретарь райкома, потом Иван Поликарпович, заслуженный учитель, орденоносец… Тут не мудрено брожение за течение принять.
— Легко же, однако, она предала Степана Артемовича.
— У французов есть поговорка: «Предают только свои». А Коковина — ничья, общая.
Мы простились перед моим домом.
24
Степан Артемович опять слег в постель. А спустя несколько дней он сообщил Тамаре Константиновне, посетившей его, что больше не вернется в школу, уйдет на пенсию.
Степан Артемович вышел из игры.
Но эта победа меня не радовала. Неприятно сознавать, что в ней сыграла свою роль Коковина. Грязь никогда не останется лежать только на дороге, она переносится и в то место, куда идешь. Путь к цели должен быть таким же чистым, как и сама цель.
Тамара Константиновна ушла в декретный отпуск. На ее место, а следовательно, и на место Степана Артемовича, был назначен учитель математики Олег Владимирович, один из моих друзей.
Моя полемическая статья, лежавшая все время в столе редактора, так и не увидела свет. Клешнев вызвал меня, вынул из стола статью, сказал:
— Сами понимаете, устарела ваша статья… Вы тут нападаете на директора, а он уже, собственно, не у дел. Какой вам смысл теперь полемизировать с ним?
— Никакого, — согласился я.
— Опять же упреки по адресу Коковиной. Она, кажется, изменила свою позицию, придерживается ваших взглядов. Может, вы переделаете статью, выкинете нападки? Мы бы с удовольствием откликнулись на педагогическую тему.
— Нет, переделывать бесполезно.
— Тогда как же быть с вашей статьей? В таком виде ее печатать нельзя.
— Бросьте в корзину для мусора, — посоветовал я.
Клешнев сокрушенно пожал плечами. На этом мы с ним расстались.
Тоня жалела Степана Артемовича, по-прежнему упрекала меня в бездушном к нему отношении, но в этих упреках уже не слышалось озлобления, в ее глазах я был победителем.
Однажды вечером она встретила меня приодетая, слегка оживленная.
— А у нас гость, — сообщила она.
Из-за стола навстречу мне поднялся Анатолий Акиндинович, старший сын Акиндина Акиндиновича, в новом костюме, мешковато сидевшем на его тощем теле, со своей преисполненной достоинства осаночкой.
— Андрей Васильевич, — начал он, значительно поглядывая на меня, — я узнал о ваших новых методах преподавания. Как директор школы, я не имею права проходить мимо. Вы согласитесь с тем, что никакого значения не может играть тот факт, что моя школа находится в глубокой периферии. Ростки нового должны проникать в самые отдаленные углы…
