— Хотите, буду учить боксу?
— Хотим… хотим! — обрадовались ребята.
— Ян, может лучше не вовлекать их в твои агрессивные планы? — спросила я. — Пусть они будут просто мальчишками.
— Вот именно этого я и хочу. Они тут у вас изнежились, а я дал слово Кириллу, что сделаю из его сына мужчину. Ты мне не перечь. Не бойся, своих скверных черт я им не передам, буду воспитывать только благородство и умение парировать удары. Это важно для жизни.
Мне Ян не разрешил переселяться из его комнаты.
— Я человек неуживчивый, — сказал он. — Мне полезней жить в отдалении. Забираю комнату на верхотуре и буду приходить к вам, как столующийся студент и приятный гость. Это решено окончательно и обжалованию не подлежит.
2 декабря. По случаю приезда Яна было устроено празднество с пирогами и вином. На него, конечно, пригласили Бориса с Зосей.
За столом Ян оказывал мне необычайное внимание. Он был предупредителен и услужлив, а Зосю старался не замечать. Это ее бесило. Но вначале она притворялась, будто ей очень весело: смеялась, пела английские песенки, шутила, то есть пустила в ход весь арсенал уловок, чтобы казаться остроумной и обворожительной. А потом вдруг обозлилась и принялась пикироваться с Яном. Видно, между ними на севере что-то произошло, потому что и Яну хотелось уязвить Зосю.
10 декабря. Ян приходит к нам очень рано, поднимает мальчишек с постели и учит их обтираться холодной водой. Потом у них начинается зарядка, занятия с «грушей» и «лапой».
По-моему, он все это затеял больше для себя, чем для Игорька и Димы. Возясь с мальчишками, бегая с ними по вечерам на коньках и лыжах, Ян сам стремится обрести спортивную форму, а заодно выверить, как действуют нагрузки на сердце.
Со мной он держится не так, как до войны. Если раньше он говорил мне что придется, дурачился, то сейчас не решается. Ян понимает мое состояние, и я ему за это благодарна.
Он, как и я, еще нигде не работает.
— Или в летчики-испытатели, или — никуда, — говорит Ян. — На жизнь мне пенсии хватит.
— Что-то рано ты в пенсионеры записываешься, — заметила я.
— Скоро я вам всем покажу, какой я пенсионер! — грозится он.
19 декабря. Яна приглашают на всякие торжества. В такие дни он надевает свой парадный китель, новую фуражку и кожаный реглан.
Вчера Ян вернулся из райкома возбужденным.
— Два добрых дела сделал, — сказал он. — Начетчика расчехвостил и тебе свидание устроил. Вызывает меня инструктор и от имени бюро райкома просит выступить у текстильщиц. «Есть, — говорю, — будет исполнено». — «А как у вас насчет текстика?» — спрашивает он. «Какого текстика?» — «Зафиксированного, того, что будете излагать», — объясняет инструктор. А я ему отвечаю: «Привык, мол, устно, без бумаги». — «Не-ет, — возражает он. — У нас без просмотра текста не полагается. А если накладка какая, мы же за вас в ответе». И сует мне четыре странички, отпечатанные на машинке. Читаю. Не речь, а какой-то набор газетных штампов. «Это что за абракадабра? — спрашиваю. — Кто составил?»— «Сам завотделом агитации и пропаганды», — отвечает тот, полагая, что я сейчас подниму руки и сдамся. Заодно он решил приструнить меня: «И выбирайте выражения, когда в райкоме находитесь. У нас абракадабры не бывает». Ты ведь знаешь, для меня это — как быку красный цвет. Я тоже повышаю тон. «Тогда сами, — говорю, — позорьтесь, а меня увольте, я вам не попугай». И поднимаюсь, чтобы уйти. Инструктор меня не пускает. «Пройдем к товарищу Балаеву», — требует он. «К какому Балаеву? К Глебу? — обрадовался я. — С полным удовольствием!» Идем в кабинет первого секретаря. Смотрю, действительно сидит Кирюшкин дружок Глеб Балаев. Ну, мы с ним, конечно, обнялись. Инструктор что-то пробовал лепетать, но Глеб махнул ему рукой: «Иди, мол, без тебя разберусь». Уселись мы друг против друга и давай Кирюшку вспоминать. В разговоре я ему шпилечку вставил: рассказал, как его помощнички тебя в райкоме приняли. Он раскипятился и по телефону дал вздрайку инструкторше и третьему секретарю. В общем, разволновался и просил тебя, завтра же зайти прямо к нему. Ну, как — разве не доброе это дело?
— Очень доброе! Спасибо.
И я в приливе благодарности чмокнула Яна в щеку.
Все это происходило при Бетти Ояровне. Мне показалось, что в ее глазах блеснула радость. Я чувствую — старушке очень хочется видеть меня своей невесткой, но она тактично молчит.
20 декабря. Собираясь в райком, я дала себе слово не пролить ни слезинки. Ждала дружеской встречи, и действительно, то, что произошло, походило не на официальный прием первого секретаря, а скорее — на встречу брата и сестры после долгой разлуки.
Как только секретарша сообщила Глебу обо мне, он сам вышел в приемную, обнял меня при всех и увел в свой кабинет. А там, глядя на меня сияющими глазами, сказал:
— О тебе и Кирилле ходили добрые, но самые фантастические слухи. Кто-то даже уверял меня, что вы оба погибли.
— Видишь, жива, но не очень радуюсь этому, потому что…
И я начала рассказывать о своих огорчениях. Говорила, видно, быстро и бестолково. Со мной это бывает, когда я волнуюсь.
— Стоп! Отпусти, Ирочка, гашетку. Давай не спеша, короткими очередями, — попросил Балаев. Вот так же меня когда-то останавливал и Кирилл. Глеб, наверное, умышленно повторил его слова. — Выкладывай все по порядку: где была? Что делала? Ян мне тут кое-что рассказывал, но я ему не очень верю. Он гиперболист, без преувеличений не может.
Я выпила воды и стала рассказывать ему все с самого начала.
Глеб курил папиросу за папиросой, щурился от дыма и не перебивал меня. А когда я кончила, он с укоризной спросил:
— Что же ты не кричишь об этом?
— Я кричу, но меня никто не слышит.
— Надо прибавить голоса. Неужели в комсомоле и в партии воспитали такой робкой?
— Не робкой. За чужое умею драться, а вот когда саму прижмет… не всегда получается. Обида, что ли, мешает… или ложный стыд?
— Обиды, милая моя, придется забыть. Давай лучше подумаем, что мы сумеем сделать для восстановления истины. Первым делом назови мне имена и хотя бы приблизительно местожительство тех, кто знал тебя в концлагере «Дора» и в «Убежище девы Марии». Мне придется запросы сделать.
Я ему назвала несколько фамилий, и Глеб их все записал в блокнот.
— А ты знаешь, что ваш полк стал гвардейским? — спросил он меня.
— Знаю.
— Почему же ты с однополчанами не связалась?
— Я им написала из Германии, как только меня освободили. Два письма послала, одно девушкам, другое в политотдел. Я хотела знать, где мой партбилет и надо ли заново восстанавливаться. Перед вылетом у нас документы брали на хранение. Но мне не ответили. Письма, конечно, могли не дойти или попасть в руки тех, кто не знал меня. Я ждала, ждала, и решила, что все меня забыли, и больше не стала навязываться со своими бедами.
— Напрасно. Неужели там не осталось настоящих боевых подруг? Как их звали?
Я вспомнила девушек пилотов и штурманов, которых обучила летать. Они, конечно, меня не забыли, если живы. Балаев записал их имена и сказал:
— Характеристика боевых товарищей очень важна. В общем, теперь я сам займусь. Можешь пребывать в гордом молчании. Через месяц-два мы тебя восстановим в партии. Но ты продержишься без работы? Деньги у тебя есть?
— Найдутся.
— Ты не стесняйся. Я ведь холостяк, денег девать некуда.
— Обойдусь, честное слово… не беспокойся.
— Ну, смотри, зайду проверю.
— Пожалуйста, буду рада.
— Ах, рада? Тогда жди на Новый год. Ввалюсь, как дед-мороз, непрошеным.
— Почему же непрошеным? Заходи, место за столом будет.
— А действительно, почему бы не тряхнуть, стариной? Оставь, пожалуйста, на всякий случай местечко. Пусть оно меня ждет, авось вырвусь.
1 января 1946 года. Я засыпана новогодними подарками. Оказывается, обо мне помнят и любят бескорыстно, ничего взамен не требуя.
Первой пришла посылка из Саратова — толстый пакет, обернутый в плакат «Смерть фашистам». Ребята из детского дома прислали мне пачку своих рисунков. На них в красках изображена жизнь в концлагере, в «Убежище девы Марии» и в Советском Союзе. Под некоторыми рисунками есть подписи: «Это вы, Ирина Михайловна». Я почему-то изображена с красным флагом и в героических позах.
К рисункам приложено огромное — размером с простыню — письмо. На большущем листе бумаги разместились в ровных квадратиках шестьдесят четыре письмеца. Все, даже малыши, написали мне самостоятельно. Некоторые каракули читать без смеха и слез умиления невозможно.
Я никогда не думала, что у меня столько доброжелателей. К тому же искренних! Их же никто не заставлял писать, все они придумали сами. Значит, я не напрасно страдала в Германии. Без меня ребятам было бы там хуже.
