Елена Климентьевна слушала его плохо.
— И зачем я только ездила на спартакиаду? Будто и бегать, кроме меня, никто не умеет! Сколько бы мы с вами за это время погуляли, переговорили, а может быть, помечтали...
— Знаете что? Приезжайте следующим летом в Москву. У нас, говорят, в Сокольниках тоже грибы растут.
Елена Климентьевна даже не улыбнулась.
— Приезжайте лучше вы сюда на зимние каникулы. На лыжах походим.
— Согласен! А еще лучше... Знаете что? Приезжайте в Москву зимой. Школьные каникулы все-таки раньше студенческих. Хоть на несколько недель, а раньше. С матерью вас познакомлю, с сестрой. По театрам походим.
Елена Климентьевна посмотрела Левашову в глаза и сказала:
— Я согласна.
Иван Лукьянович вызвался сам отвезти гостя на станцию. Он уже сидел в таратайке, поджидая Левашова, и размышлял: «Удобно ли попросить его прислать карту Балканского полуострова? От денег он, конечно, откажется. А вдруг карта дорого стоит? Все-таки человек на стипендии».
Левашов вышел на школьное крыльцо, забросил чемоданчик в таратайку, с испугом взглянул на солидную корзину с маслом и медом — это на дорогу-то? — и стал прощаться со всеми по очереди. Тут были Никитична, седоволосая женщина, которая интересовалась семьей Скорнякова, Зеркалов, весь черный, только что из кузницы, Павел Ильич с Санькой, еще несколько ребятишек и Елена Климентьевна.
Санька стоял грустный, а Павел Ильич старался выглядеть безразличным. Он чаще, чем обычно, подтягивал локтями своенравные галифе и поправлял вылинявшую пилотку.
— Значит, тебе, Санька, что прислать?
— Книжку.
— Какую же?
— Хорошо бы, дяденька, про птиц, про зверей, про растения. И чтобы картинок побольше.
— Найдем и с картинками. А тебе, Павел Ильич, игрушку, что ли, прислать? Например, заводной мотоцикл?
Павел Ильич пропустил шутку мимо ушей, считая ее неуместной.
— Мне, Глеб Борисович, про партизан книжку. Картинки — это не обязательно. Только чтобы потолще...
— Буду искать потолще.
Последней, с кем распрощался Левашов, была Елена Климентьевна.
Левашов держал в своих ладонях горячую руку Елены Климентьевны, а она не торопила его ни взглядом, ни жестом.
Он сбежал с крыльца и впрыгнул в таратайку, тяжело скрипнувшую рессорами и плетеным кузовом.
Иван Лукьянович натянул вожжи своей огромной ручищей, — казалось, ему ничего не стоит порвать их.
— Там, за околицей, на минутку сойду. Попрощаться с товарищем.
Иван Лукьянович понимающе кивнул головой, нахмурился и сильно дернул вожжи, так что лошадь с места пошла крупной рысью.
Провожающие стояли на крыльце и махали: кто — рукой, кто — пилоткой, кто — голубой косынкой. И только Санька не вытерпел и, сверкая пятками, более черными, чем земля, бросился вдогонку за таратайкой по ее быстрому пыльному следу.
1947
Нигде море не пахнет так сильно, как в порту.
Водоросли, смола, подгнивающие сваи, мокрые канаты, рыба, смешиваясь, рождают стойкий запах морского берега.
А в Батумском порту еще слегка пахнет нефтью. Может, это от перламутровых лужиц на спокойной воде, а может, запах нефти доносится с той стороны гавани, где стоит под наливом танкер.
Обнажена ватерлиния, и борт неестественно высоко, даже уродливо, торчит из воды, танкер пуст.
«Сегодня пришвартовался», — определил Баграт.
Черный силуэт танкера был знаком, но прочитать надпись на носу не удавалось.
«Скорее всего, «Тимирязев». Или «Эльбрус». Одной серии, близнецы».
С малолетства околачивался Баграт в порту. Он нырял в жесткую зеленую глубину и правил шлюпкой еще до того, как научился грамоте. Он знал здесь не только пакгауз, где работал отец, он знал каждый причал, каждый кнехт, рым и плавучий буй.
Приходя домой, отец сбрасывал с себя рубаху из мешковины, насквозь пропитанную потом и побелевшую от соли. Сколько помнит Баграт, отец работал мушой, Вот бы сложить на берегу все мешки, бочки, тюки, ящики, кули и кипы, которые перетаскал за свою жизнь Ашот Григорян!
По двенадцати часов в день не снимал отец со спины куртан — деревянный горб на лямках. Отец не был сутулым, но всегда ходил, слегка наклонив корпус вперед, будто туловище его было навеки обречено противостоять страшной тяжести, лежащей на куртане.
Когда мушой стал юный Баграт, последний куртан уже лежал в кладовой порта, как музейная редкость. Муша разогнул спину.
Еще до войны с каждым годом в порту все громче раздавался скрип кранов, лебедок, транспортеров. Все неохотнее молодые парни нанимались грузчиками. А сейчас молодых и вовсе не увидишь. В артелях больше довоенных знакомых Баграта, тех, кто тянул одну лямку еще с отцом.
«Почти все портовые ребята чему-нибудь на фронте научились, — думал Баграт, греясь на камнях причала после купанья. Батумское солнце мгновенно высушило кожу и блестящий черный чуб. — Джанелидзе — радист в порту, разговаривает с пароходами. Губания водит автобус в Махинджаури. Подводник Петренко — водолаз порта. Саркисян — помощник механика на буксире. А меня ждет соленая рубаха, если только...» — Баграт обеспокоенно ощупал правое плечо.
Едва он успел натянуть латаные галифе и влезть в выцветшую гимнастерку, которую старшина выдал ему еще до штурма Кенигсберга, подошел Фотиади. Совершенно седая голова, черные сросшиеся брови, заходящие далеко на виски, и черные пышные усы придавали облику Фотиади что-то театральное. Совсем молодые и очень красивые глаза с темными веками. На нем серая блуза без пояса, из грубой холстины, такие же штаны, на ногах мягкие чувяки.
Фотиади уселся рядом, свесив ноги над водой, достал кисет, угостил Баграта, свернул самокрутку из желтого самсунского табака, нарезанного тонкими и длинными нитями, жадно затянулся и лишь после этого спросил:
— Ну, как насчет курсов?
— Нет, Ставро. Куда мне за учебники?
— Хочешь прожить без механики?
— Три месяца за партой... Не осилю я...
— Зато будешь машинистом крана. Первый человек в порту!
— Куда мне... Пойду к вам в артель.
— А плечо?
— Я теперь левша...
Фотиади нахмурился. Лохматые черные брови сошлись в одну линию — от виска до виска. Он оглядел Баграта, его мощные плечи, покачал головой и, ни слова не говоря, пошел по причалу.
Баграт поглядел вслед Фотиади, потрогал плечо — не болит.
Кажется, пора и в самом деле браться за работу. Мать ничем не попрекает, по по всему видно, что и она не одобряет его безделья. Агати тоже не спросила, когда и где начнет работу, но чувствовал — и она обеспокоена его затянувшимся бездельем.
Прошло еще тоскливых полчаса, прежде чем Баграт поднялся и направился к пакгаузу, где работала артель.
— Завтра выйду на работу, — пообещал он бригадиру Картозия.
— Но только смотри! За чужие спины не прятаться.
Баграт узнал скрипучий голос и обернулся. Шеремет сердито — глаза с желтыми белками навыкате — смотрел на него.
— Человек ты, Шеремет, неплохой, — сказал Фотиади, морщась, — но часто сам себя не стоишь.
Назавтра артель грузила хлопок. Кипа спрессованного хлопка, твердая, как колода, перехвачена стальными поясками. Хорошо бы зацепить такую кипу крюком, с которым неразлучен муша. Но крючок от удара о сталь может высечь искру, не дай бог, хлопок начнет тлеть и где-нибудь в трюме загорится.
Баграт с неохотой отложил крючок и взялся за край кипы пальцами, но тут же почувствовал противную слабость в руке. Вторая кипа показалась еще тяжелей, а сходни — круче.
Он вышел из живого конвейера грузчиков и присел на бухту каната. Шеремет, проходя с кипой на спине, насмешливо посмотрел на сидевшего без дела Баграта...
— Может, поборемся, братишка? Тур-де-тет — и на лопатки! — донесся сверху чей-то голос, отдаленно знакомый.
Баграт запрокинул голову и увидел в окошке подъемного крана черномазого машиниста. Рот чуть не до ушей в улыбке, осветившей покрытое сажей лицо.
— Или бросок через бедро, — прокричал тот же веселый голос — И опять — чистое туше!
— Пшеничный! — узнал наконец Баграт и помахал рукой.
Когда-то они оба занимались борьбой в спортивном обществе «Водник» и боролись в одной весовой категории. Судя по радостному тону Пшеничного, можно подумать, что тот сейчас вспомнил о своих былых победах, а на самом деле Баграт частенько припечатывал Пшеничного лопатками к ковру и ходил в чемпионах. Было время, он слыл первым силачом в Батумском порту. У него даже хватало смелости на глазах у всей артели бороться с отцом — кто кого?
Рассказы об отце Баграта, похожие на легенды, до сих пор ходят в порту.
В давние годы, когда отцу было столько лет, сколько сейчас Баграту, батумский муша носил на куртане плетеные корзины с марганцем, кипы египетского хлопка, ящики с сабзой, рулоны подошвенной кожи, тюки с персидскими коврами, кипы солодкового корня, шерсть, туго набитую в большие кули, мешки с желтым тростниковым сахаром.
