Но не было в их нечаянном застолье того искреннего веселья, той сердечности, когда уместно выпить за успех товарища, за его удачу.
И чем Баграт больше суетился и шумнее радовался встрече, тем более принужденной была беседа.
Прощался Баграт с приятелями долго, с каждым по нескольку раз, и все придумывал, как бы задержать их, — боялся остаться наедине с собой.
Фотиади и Елисей уже перешли через улицу, когда услышали за спиной:
— Море-то сегодня как? Штормит?
— Три балла, — ответил Фотиади, не оборачиваясь к Баграту, не замедляя шага; он, как и Елисей, шел, наклонив корпус вперед, слегка сутулясь, как все грузчики.
Приятели завернули за угол. Баграт сделал порывистый шаг, будто собрался бежать за ними вдогонку, но махнул рукой, отвернулся и медленно побрел к вокзалу.
Из-за попойки он чуть-чуть опоздал к прибытию местного поезда. Привокзальная площадь была запружена народом. Некоторые пассажиры с вещами нерешительно топтались у выхода с вокзала. Баграт сегодня особенно бойко и развязно предлагал свои услуги:
— Кому багаж поднесем? Можем помочь. Кому в город?
— Эй, носильщик!
Баграт повернул голову и по новоявленной привычке посмотрел на руки пассажира — какой багаж? И только потом взглянул на его лицо.
Рядом стоял и широко улыбался крановщик Пшеничный. Он держал в руке небольшой потрепанный чемоданчик, обитый дерматином и перевязанный бечевкой — замок не закрывался.
— Ну как, донесешь мой багаж? — Пшеничный протянул чемоданчик.
— Если не к порту — донесу.
— В другой край города. Улица Цхакая, девяносто шесть. В самый конец. Или не сторгуемся, братишка? Ты, наверно, дороже других берешь? Как-никак орденоносец!
— Орден тебя не касается. — Лицо Баграта покрылось пятнами.
— А зачем орден таскаешь? Вместо бляхи, что ли? Такой, мол, с вещами не сбежит...
Пшеничный пошел через вокзальную площадь, Баграт за ним.
— И много у тебя работенки?
— Сейчас работы хватает. Каждый день несколько поездов — из Тбилиси, Сочи, Поти. Потом — местные...
— Ты и расписание изучил. Тебя теперь можно в справочное бюро посадить, вместо той барышни. Только киоск придется перестроить. С твоими плечами в тот киоск не влезть. А сегодня и вовсе. Поскольку тебя малость пошатывает. — Пшеничный неожиданно остановился и сказал совсем другим тоном: — Вот что, братишка. Приходи-ка лучше завтра пораньше на вторую пристань.
— А что мне там делать?
— Чемоданов чужих таскать не будешь. И чаевых тоже не обещаю.
Баграт вспылил:
— Чаевые, чаевые... Думаешь, можно прожить вдвоем с матерью на мою пенсию? А из артели я, сам знаешь, почему ушел...
— Мушой ты, братишка, работать не можешь. А все-таки надень робу, какую не жалко, и приходи.
— Завтра день базарный. Завтра два поезда утренних.
— Не убежит базар. Поможешь кран разобрать и смазать. Тоже дело доходное.
— Знаю ваши доходы, — Баграт небрежно отмахнулся.
— Тебе виднее, — сказал Пшеничный сухо. — А чемоданчик как-нибудь сам донесу. Тем более что носильщик ты липовый, без белого фартука. Еще багаж запачкаешь. — Пшеничный, не прощаясь, зашагал прочь.
Баграт хотел найти другого пассажира с багажом, но при выходе на перрон остановился, долго стоял в раздумье и медленно повернул обратно.
Вечер он прошатался по кофейням, дважды заглядывал в винный погребок, места себе не находил после сегодняшней встречи. «Сколько стыдных слов сказал Пшеничному!» — винился перед самим собой Баграт.
Несколько раз оказывался в шумных, случайных, полузнакомых компаниях, но одиночество становилось все острее.
Уже несколько дней он не видел моря. Какие суда стоят у причалов? Ушла ли «Украина»? Какая сегодня бухта? Скорее всего, серая, взъерошенная ветром. Море с грохотом ворочает камни у пристани. В промежутке между ударами волн слышится шуршание гальки, которая откатывается назад по пологому берегу. Волна бьет о набережную, обдавая брызгами верхушки пальм, не позволяя высохнуть скамейке, где они не раз сидели с Агати. А какие сигналы висят на портовой мачте? Два черных шара, один под другим, предупреждают о шторме.
Спал он беспокойно, боялся проспать, а пришел на вторую пристань с рассветом. Солнце еще не показывалось из-за хребта, но успело окрасить снег на вершинах гор в розовый цвет. Те же розовые отблески лежали на облаках, отражались в неспокойной воде, и пенистая линия прибоя тоже была розовой.
Баграт видел, как погасли огни на корабельных мачтах, как подняли флаги на всех судах, стоящих у причалов, над управлением порта и на мачте спасательной станции. Белая башня маяка на мысе Буран-Табие. На маяке потушили фонарь, и Баграт знал еще по рассказам отца, что сейчас смотритель протирает суконкой теплые зеркальные стекла прожектора. А может, теперь на маяке горит новая, более сильная лампа?
Волны ходили по бухте, ударяли о мол и, обессилев, нехотя откатывались назад. Он сидел на кнехте, соленые пахучие брызги били в лицо.
Сейчас, в ожидании утра, он понял, как сильно соскучился по морю. Он мечтал о море, воюя на сухопутной Смоленщине и в Белоруссии. И как обрадовался, когда после нескольких лет разлуки с морем увидел в Восточной Пруссии воды залива Фриш-Гаф!
Он еще ничего не решил, но знал, что вернется в порт.
— А где же, братишка, твой фартук?
Прежде чем Баграт успел вскочить на ноги, Пшеничный хлопнул его по плечу и рассмеялся, показав все зубы.
— Ты оказывается, аккуратный.
— Артиллерия к точности приучает...
— Мы с тобой одного поля ягоды. Ты где небо коптил? На корабле или в береговой обороне?
— Сухопутный я был человек, — тяжело вздохнул Баграт.
— А я три года командиром башни на эсминце загорал.
— Против моей, наверно, пушечка. У меня пушка была большой мощности — бээм!
Баграт сказал это тоном превосходства. Но о том, кем был в орудийном расчете, умолчал.
Чуть ли не всю войну Баграт прокантовался третьим ящичным — самый последний номер в расчете сверхтяжелой пушки. Она не умещалась на одной железнодорожной платформе, и перед маршем пушку разбирали на части.
Не всегда снаряд можно было подвезти на тележке, и тогда Баграт один нес шестипудовый снаряд сколько требовалось — десять метров, сто, двести.
«Давно пора тебе дать, Григорян, повышение, — соглашался командир орудия, — хотя бы в заряжающие. Знаю, что справишься. Но ведь на твое место нужно двух ящичных ставить. Да они еще попросят себе на подмогу третьего».
Только в Восточной Пруссии перевели наконец Баграта в заряжающие — после госпиталя он поневоле стал левшой.
«Может, Пшеничный надеется на мою прежнюю силу?»
Пшеничный возился со стрелой крана, а Баграт стоял рядом, не зная, чем заняться.
«Зачем он просил меня прийти? Кажется, ремонт не требует большой физической силы».
— Каждая машина любит свой принцип, — поучал Пшеничный, не отрываясь от работы. — Если ты из артиллерийского сословия, то сам знаешь, какого ухода требует материальная часть. А мой подъемный кран все равно что твоя пушка большой мощности. Тоже бээм!
Он объяснял Баграту назначение деталей, их взаимодействие и все переспрашивал:
— Понятно?
— Я вчера подумал, одолжение тебе делаю, — признался Баграт, — что ты моей подмоги ждешь.
— Правильно! А пока возьми гаечный ключ, не стесняйся. Пройдет месяц-другой, сможешь в помощники машиниста определиться. Если, конечно, курортники не станут возражать. — Пшеничный неожиданно передразнил Баграта: — Генацвали, каму вэщи па-а-аднэсем?
Оба с удовольствием рассмеялись.
Потрудились до полудня, вместе пообедали, затем снова работали.
И когда только успел отгореть закат? Солнце окунулось в море, которое разбушевалось всерьез. Краски моря потемнели. Пена волн, бьющих о пристань, стала почти черной.
Буксир, стоящий у одиннадцатого, самого беззащитного причала, снялся и ушел подальше в глубь гавани. Танкер оттянули на канатах и якорных цепях подальше от наливной пристани.
На мачте управления порта вывесили два черных шара.
Баграт смотрел на черные шары с восторгом, будто не о шторме предупреждала всех сигнальщица Агати, а сообщала ему: «Жду сегодня вечером на бульваре» или «Очень соскучилась»...
Пшеничный и Баграт отправились под душ. Баграт скинул рубаху, Пшеничный прищелкнул языком:
— Однако основательно тебя, братишка, зацепило.
Глубокий шрам начинался от самой шеи и спускался ниже правой лопатки, уродуя смуглую мускулистую спину. Баграт был широк в плечах и узок в талии. По бицепсу правой руки, по мышцам видно было, что они ослабли.
Большое красивое тело Баграта лоснилось под струйками воды. Пшеничный вспомнил его медвежьи объятья и захваты на ковре. Он еще раз взглянул на спину, обезображенную шрамом, и пожалел:
