Аристарх сидел, обхватив голову руками, и тихо покачивался.
– Не буду сидеть! – опять тупо повторил Курносый. – Вы все как хотите, а я – не буду!
– Все будем сидеть, – сказал Аристарх, не поднимая головы.
Опять некоторое время молчали.
– Конечно, – заговорил опять Курносый, – если бы ты был человек как человек, мы, может быть, и не сидели бы.
Аристарх поднял голову.
– А кто же я?
– Бабник! Шлюха в штанах!.. Да хоть бы умел, господи! А то… не выходит же ничего, нет, туда же, куда добрые люди: давай любовницу! Даже Соньку, и ту… тьфу! Рогоносец. С этой Сонькой…
– А ты подхалим, – сказал Аристарх первое, что выскочило из его оскорбленной души. – Ты перед начальством на полусогнутых ходишь.
– У меня пятеро на шее! – Курносый крепко хлопнул ладонью себя по загривку. – Пятеро!.. Ты вон с одной телкой справиться не можешь, а у меня их – пятеро. Мне не до любовниц!
– Зато тебе – до коньяка, – вставил Брюхатый.
– А ты вообще заткнись! – развернулся к нему Курносый. – Тебе-то даже полезно посидеть: может, похудеешь маленько. В институт питания собрался!.. Вот тебе и будет институт питания, – и Курносый нервно засмеялся.
Брюхатый навел на него строгий взгляд.
– Шавка, – сказал он. Помолчал и еще сказал: – Моська.
– А ты слон, да? – вступился за Курносого Чернявый. – Это не тебя по улицам водили?
– Меня, – сказал Брюхатый. – А это не тебе я нечаянно на туфель наступил… двадцать седьмого июня тыща девятьсот семьдесят третьего года: на профсоюзном собрании? Что-то ты тогда был… зеленоватый, а сейчас, гляди-ка, кукарекает. Выговор-то кому тогда всучили?
– А кто всучил-то? Кто?
– Я, в том числе.
– Да ты сам первый лодырь! Прохиндей. Выговор он всучил!.. У меня первый раз недосмотр случился.
– Минуточку минуточку, – прервал Брюхатый, – как это ты выразился – «прохиндей»? Я одиннадцать лет после суда без единого взыскания проработал! А ты мне, обезьяна, будешь еще вякать тут! Сам в выговорах весь, как… Ни одного же собрания не обходится, чтобы тебя…
– Хватит! – взревел Аристарх. – У меня вон, – показал он на стол, – семь почетных грамот лежат!.. Я и то молчу.
– А чего ты можешь сказать? – спросил его Лысый. – Там – семь почетных грамот, а там, – в сторону коридора, – пять покрышек. Я думаю, покрышки – потяжельше, перевесят. Если уж кто самый чистый среди вас, так это я.
– Ой! – изумились.
– Глядите на этого ангела!
– Прямо невеста… в свадебной марле.
– Шариков только не хватает.
– И ленточек разноцветных:
– Да! – гордо сказал Лысый. – У меня две общественные нагрузки, а у вас… У кого хоть одна общественная нагрузка?
Все промолчали.
– А-а, нечего говорить-то. Вы думаете, это на суде не учтется? Все учтется.
– Да, я думаю, все учтется, – сказал Аристарх. – Я думаю, что тот грузовичок с пиломатериалом – тоже учтется.
Лысый подрожал в гневе и обиде губами.
– Ворюга, – сказал он. – Плюс идейный ворюга: с экономической базой. Ты знаешь, сколько тебе за эту базу накинут? Вот сколько нам всем дадут, столько тебе – отдельно – за базу.
– База – для дураков, – струсил Аристарх. – Я – нормальный спекулянт, чего вы тут?
– А-а!.. Очко-то не железное?
– Но ты тоже – не ерепенься тут, кудрявый!..
В это время в дверь позвонили.
Все оторопели на миг… Брюхатый даже за сердце взялся.
Еще резко, длинно позвонили.
– По одному… с вещами, – тихо сказал Чернявый.
– Иди, – кивнул Брюхатый Аристарху.
– Может, это макулатуру собирают… пионеры, – тихо сказал бледный Аристарх. – Подождем.
Опять звонок.
– А я нож-то там бросил! – вскричал Курносый. – Подождите, я нож-то хоть уберу, а то же!..
– Топорик мой…
– А?
– Топорик, топорик, – невнятно повторил Аристарх. И показывал пальцем на комнату Веры Сергеевны. – Топорик…
– Чего топорик?
– Топорик мой тоже возьми, а то нам попытку к изнасило… ой, это… к убийству, к убийству…
– Тьфу!.. – заругался Курносый. И побежал за ножом и за топориком.
– Мама, роди меня обратно: рубля государственного не возьму, – сказал Брюхатый.
– Не будет она тебя больше рожать, – зло и тихо сказал Чернявый. – Она и за этот-то раз раскаивается, наверно.
Курносый принес нож и топорик… И засуетился с ними. И зачем-то их оглядел еще.
– Ты что? – одними губами спросил Аристарх.
– Где они лежали-то?
– Вон…
Опять звонок, на этот раз вовсе длинный, никакой не «пионерский».
– Какая макулатура! – тихо воскликнул Лысый. – Иди.
Аристарх поднялся: И медленно, тяжело – как если бы он шел уже по этапу – пошел к двери.
– Кто? – спросил он тихо, обреченно.
Из-за двери что-то ответили…
Аристарх смело распахнул дверь и налетел на вошедшего:
– Какого черта ходишь тут?! Звони-ит!..
Вошедшим был Простой человек. Он держал ящик с коньяком и улыбался.
– А я думал, нет никого! – он не обратил никакого внимания на ругань Аристарха, он держал в руках ящик с коньяком и улыбался. – Куда, думаю, они подевались? Договаривались же вчера. Вот он!
И Простой человек пошел с тяжелым ящиком к столу.
– Ну, ребятки, седня нам… до Владивостока хватит.
На него молча смотрели.
Только Брюхатый сказал:
– Идиот… Василий Блаженный. На полатях вырос.
– А чего вы такие? – только теперь заметил Простой человек. – А? Что вы сидите-то, как вроде вас золотарь облил?
– Хочешь в свою Сибирь? В деревню? – спросил Брюхатый.
– Хочу, – сказал Простой человек. – Нынче поеду: у меня в сентябре отпуск…
– А в долгосрочный отпуск поедешь?
– Стоп! – воскликнул Чернявый. – Идея! Вот идея так идея, – и он вскочил, и обнадеживающе посмотрел на всех: – Кажется, мы спасены!
– Как? – спросили все в один голос.
– Ждите меня! – велел Чернявый и куда-то убежал – вовсе, из квартиры.
Вечер, который не успел превратиться в ночь
«Пассажиры» ждали. Сидели молча и ждали. Стоял коньяк на столе, но никто к нему не притрагивался… Нет, одна бутылка была распочата; похоже, это Простой человек пригубил. Но и он тоже сидел и ждал. Тикали часы, слабо слышалась какая-то значительная кинематографическая музыка: Вера Сергеевна опять смотрела телевизор.
Долго-долго сидели и ждали.
Наконец Простой человек не выдержал и встал:
– Пойду еще раз, – сказал он. – Хлопну для смелости – и пойду.
Он выпил коньяку… Все – от нечего делать – внимательно глядели, как он наливал, как подержал рюмку в руке, тоже глядя на нее, и как выпил. Простой человек выпил и пошел к Вере Сергеевне.
– Я еще раз, – сказал он, входя. – Сергеевна, голубушка… ведь все это – опишут, – сказал он, показывая рукой гарнитур, диван, ковры… – Все-все. Одни обои останутся.
– Пусть, – сказала Вера Сергеевна. – Зато преступники будут наказаны.
– Преступников не надо наказывать…
– А что же их надо – награждать?
– И награждать не надо. На них не надо обращать внимания. В крайнем случае, надо с имя находить общий язык.
– Спасибо за науку. А они будут продолжать воровать?
– Они так и так будут продолжать! Потом: ну какие же они преступники? Вот эти-то?.. Господи!.. Это сморчки! Они вон уже перепугались сидят… с них капает. Ведь на них глядеть жалко. Вы зайдите, гляньте – ведь это готовое Ваганьково. Там только надписи осталось сделать: был такой-то, грел руки возле гарнитуров. Пожалейте вы их, ей-богу! Ну, припугнули – и хватит. Хоть Аристарха свово пожалейте… ведь он со страху: мужиком года полтора не будет.
– Ну, что вы – он любовниц заводит! – воскликнула Вера Сергеевна с дрожью в голосе. – У него есть Соня.
– Сонька?! – удивился Простой человек. И хлопнул себя руками по штанам. – Господи, боже мой. Ну нашла же ты к кому приревновать. Да с Сонькой вся база… Я! Я!.. – постучал себя в грудь Простой человек. – Я один, можеть, только и не вошкался: потому что я тоже больше коньяк уважаю. Не коньяк даже, а простую водку. Сонька!..
– Тем более! – мстительно воскликнула Вера Сергеевна. И встала от телевизора и нервно прошлась по комнате. – Тем более!.. Скотина он такая. Мне его нисколько не жалко! Из всей этой бригады, – показала она на комнату Аристарха, – мне ни-ко-го не жалко. Вас только жалко.
– Да меня-то!.. – махнул рукой Простой человек. – Я и там грузчиком буду. Это им переквалификацию надо проходить, а мне-то… Коньячка вот только не будет, вот жалко. Ну, отдохну от него, наберусь сил – тоже полезно. Да мне много и не дадут – от силы два года: за компанию. Мне их жалко, Сергеевна: у их, у всех, почесть, детишки. Вот этого толстого!.. – почему-то вдруг обозлился Простой человек, – вот этого бы я посадил, не моргнув глазом. Ох, эт-то журавь, скажу тебе! Это самый главный воротила. Но его же отдельно не посадишь. Сажать, так уж всех.
