подружкой Онисей Гайдаржею; снуют и снуют цветистые нити беседы, а из того разговора прорастает зелень-рута их отлетевшей когда-то жизни, в которую тебе, кажется, не заглянуть, но все же заглядываешь, уж такие в их беседах нити волшебные, что ткут и ткут живо минувшее…У садочку дві квіточки На світанні були Та горілочку пили, За малую та часиночку Найшли собі родиночку…
Однажды в вишневый осенний вечер, далекий-предалекий, конь вороной ступал через пылающий багрянцем лес на Княжьей горе, сквозь шорохи и страшные вскрики листопада. Сколько раз конь вороной ходил этой дорогой — будь то ночь лупоглазая, как сова, будь то рассвет пугливый, как полет кряквы над Днепром, — потому и знал эту дорогу каждым подкованным своим копытом, каждой чуткой жилкой, но сейчас пугался и фыркал. Уж не тех ли боялся людских теней, что в шестеро рук вели его под уздцы? Вывели из леса к подножию Княжьей горы уже в сумерки, когда тьма выросла густой коноплей, вывели как раз к огороженному жердями двору, привязали к воротам, растаяли во мраке ночи, а вороной уздечку зубами грызет, а вороной тяжело приседает, словно с перепугу, что дорога перед ним вот-вот разверзнется.
И возвращалась Онися домой — навещала родичей в соседнем селе, вот и хата близка, у ворот коня приметила, и сердцу так терпко стало от радостной боли.
— Семен, милый, ждешь меня!..
И как было не узнать коня, как было не узнать на коне ее суженого, Семена-кавалериста, который каждый вечер наведывался, которого и сегодня ждала.
— А я задержалась, Семен!
Конь переступал ногами, прядал ушами, а суженый молчал.
— Ты сердишься? Или заснул, Сеня?
Должно быть, заснул от усталости — ведь у него столько хлопот в сельсовете и кроме сельсовета! — вот и покачивается, как камышина покачивается в воде, и плечи его опали.
— Вот я разбужу тебя, Сеня… Сходи с коня, Семен, пойдем в хату, умоешься криничной водой, белую постель тебе постелю… Почему же ты с коня не сходишь, Семен?.. Кто твоего коня привязал к воротам?.. А тебя кто к коню узлами привязал, Семен?.. Горюшко, да что ж это такое, беда какая, горюшко… А-а-а!..
И, деревенея телом, чувствуя, как волосы зашевелились на затылке, глаза острой болью рвутся из глазниц, вскрикнула в ночь — сначала тоненьким голоском, потом нелюдским, по-волчьи протяжным криком, и тот звериный крик Ониси упал в чащи лесные на Княжьей горе, лес ответил эхом, конь качнул гривастой шеей, словно пытаясь всадника своего сбросить, или силился в отчаянье достать занузданной мордой до серпа молодого месяца в небе…
Крикнули лебеді на воді — Заржали кониченьки на стані, Били чолом за двором, Придавили рученьки за столом…
Отвязала неживыми руками вороного от ворот, вела дорогой меж осенних грустных верб, а зубы выстукивали, как на морозе…
— Сеня родной, думала ль, гадала я, что вот так нынче будешь возвращаться от меня?.. Ведь это те враги-богатеи, у которых ты землю отнял… А врагам-богатеям тоже голов не сносить, тоже не нажиться на белом свете.
Шелестела опавшая листва, а лесная чаща Княжьей горы молчала грозно, словно до поры до времени сдерживала невыразимую боль в груди.
— Где ж твоя любимая головушка, Сеня?.. А мы ж пожениться должны были этой осенью, такая у нас свадьба, такие у нас песни…
Ой на горі полуцвітки процвітають, Усю гору кам'яницю устилають…
Все равно найду твою головушку, с головушкой свадьбу справлю…
Ой, тот печальный поход через Княжью гору — судился, должно быть, только Онисе Гайдарже из твоего села, больше никому не судился.
И как только она одолела тогда мрак ночи на Княжьей горе?..
С тех пор где только не искала, где только не высматривала головушку своего суженого — в полях и оврагах, в зарослях чернотала у Днепра, в лугах весенних, в зимних сугробах, в лесных чащах на Княжьей горе! Вот так всю жизнь искала и еще собирается сто лет прожить, чтобы найти, чтобы свадьбу справить с любимой головушкой, а когда свадьбу справит, тогда и помирать можно.
Вот только глаза плачут, слезятся все время, а если б глаза не плакали, не слезились, то и нашла бы, где-то та головушка ждет не дождется старой дивчины Ониси…
Ось твій їде, Розмай-коса, Потеряй-краса, Горіховий цвіт, Що зав'язав світ…
…Но как-то летним днем ветерок с Княжьей годы долетает до хаты, ласкает твои щеки, лохматит ласковой ладонью и без того растрепанный чуб, берет тебя за руку — и ведет. Преодолеваешь ограду, уже ты на каменистой тропинке, которую рушником простелили в бузине, вышили гроздьями недозревших ягод, за бузиной орешник и терн кустятся, боярышник и калина тут хороводят, дикие черешни и дикие яблони, и чем тут только не пахнет! Запахи густеют, дурманят, и душа от них замирает, пьянеет, и хочется зажать пальцами нос, чтобы не потерять сознания. Среди развесистых ветвей перелетают птицы, в чащах птицы словно иные, чем в селе, а красочные перья на крыльях и груди такие, что больше нигде и не увидишь, и музыка их щебета такая, что нигде и не услышишь. Возвращаешься с извилистой тропинки назад — вон виднеется в долине и в яру белое село, хаты плывут парусниками между тополей и верб, вон школа сверкает окнами, а возле школы играют дети. Но ветерок подгоняет тебя, и тут, выше, он уже не ветерок, а ветер, он окреп и, наверное, еще сильнее там вон, наверху, куда ведет тропинка, куда не терпится добраться, чтобы наконец встретиться с ветром с Княжьей горы,
