На пригорке против самой дороги виднелись полуразвалившиеся стены и оголенные стропила кровли волостного правления. Подальше из безобразной кучи битого кирпича и обломков цемента высовывалась уцелевшая часть каменной лестницы школы. Взгляд пастора задержался на развалинах. На этом месте когда-то ложная мудрость попирала имя божье и тщилась довольствоваться суетными знаниями.
«Вы прах и пыль предо мной», — звучал в ушах пастора голос господень. Да, да, и об этом надо сказать в проповеди… Пусть же вострепещут они и падут ниц и пусть не надеются на скорое прощение. «Страшно впасть в руки бога живого».
Три старика, сидя на чурбаке возле богадельни, покуривали и вели задушевную беседу. Завидев пастора, они не спеша сунули трубки в карманы и привстали. Девчонка, прислуга учителя, лежала на животе в траве и, задрав вверх голые ноги, играла с кошкой. Взгляд пастора скользнул мимо этой картины, сердце его переполнял гнев Иеговы. Раскаты голоса Иеговы отдавались в висках…
Проходя через первую комнату, загроможденную до потолка партами, он почувствовал характерный запах пыли. Даже подмести поленились. В воздухе стояло облачко папиросного дыма.
Пастор рванул дверь. Прихожане сидели вдоль стен и по углам большой комнаты. Кое-кто устроился на подоконниках. Несколько человек теснилось на выдвинутых из соседнего класса партах. Веселая болтовня мало-помалу стихала. Здесь тоже пахло табачным дымом.
Пастор поглядел по сторонам, стараясь не смотреть ни на кого в отдельности. Однако он все видел. Он привык видеть не глядя. Человек пятьдесят — ну, чуть побольше. Немного же собралось послушать слово божие после стольких лет безверия и нечестия. У стены, прямо на полу, сидела старуха Зельгис — и больше никого из пасторской усадьбы… Взгляд пастора остановился на окне. Над головами сидящих виднелся темный силуэт липы. Нет, то была не липа… То была тень Иеговы. Иегова не оставит его.
Зайдя в комнату учителя, пастор захлопнул за собою дверь и сел. Грудь его тяжело вздымалась. Сквозь запотевшие очки сначала ничего нельзя было разглядеть. Да и смотреть-то здесь было не на что. Кровать, простой некрашеный стол. Собрание сочинений Янсона и какая-то «Песнь о Гайавате». Пастор брезгливо полистал ее. Сразу видно — книга светская. На стене открытки — все больше полуобнаженные женщины. Повыше портреты Барона и Райниса.
Вот каковы теперь учителя! Вот кто воспитывает наших детей! Что же станет с народом через десять лет? Как бы не пришлось государству строить новые тюрьмы, — только удастся ли? Вот и еще одна тема для сегодняшней проповеди. Они еще будут трепетать перед ним!
С глубоким отвращением пастор отвернулся от мерзких картинок и встал. Юргит все не приходил. Может быть, совсем не придет? После богослужения будет несколько крестин и венчаний, придется обойтись одному. Пастор все сильнее чувствовал приближение черной, пронизываемой молниями тучи. Юргит тоже получил по заслугам. Он-то в первую очередь. Кому много дано, с того много и взыщется. И тот, кто встал за плуг, пусть не оглядывается назад…
Пастор достал из чемодана талар и стал натягивать его поверх сюртука. Но ему помешала давешняя старуха, которая приходила за своими шестьюдесятью рублями. Пастор грубо выпроводил ее за дверь. Стал застегивать воротник, но дело не клеилось, пальцы дрожали, пуговки попадали не в свои петли. Тут наконец появился Юргит и помог ему.
Вид у церковного старосты был усталый и несколько сконфуженный.
— Извините, ваше преподобие, я немного опоздал. Было одно неотложное дело…
Пастор не спросил, какое дело. Может быть, отстроил амбар и праздновал по этому случаю. Или возил с поля клевер. Пастору не хотелось задавать вопросы. Противно… Да и нельзя было нарушать приподнято строгое настроение, которому так отвечали блеск дальних молний и гневный гул грома.
Пастор показал кивком на стену.
— Что за человек ваш учитель?
— Учитель? Он из Курземе. Пожилой уже человек. Я, правда, мало его знаю, у меня в школу никто не ходит. Однако в волости о нем хорошо отзываются.
Пастор мотнул головой.
— Надо полагать. Каковы сами, таков и учитель. Безбожник и социалист… Даже по этим картинкам и книжкам можно судить. Об этом я упомяну в проповеди.
Обычно разговорчивый, Юргит вдруг замолчал, как-то странно засуетился и вытащил из кармана два захватанных, исписанных карандашом листка бумаги.
— Вот, ваше преподобие, список членов нашей общины.
Пастор мельком пробежал их и взглянул на последние номера.
— Как? Только сто сорок человек? Где же остальные?
Юргит еще больше засуетился.
— Больше никто не записался.
— Да ведь они уже один раз записывались. Если не ошибаюсь, человек четыреста с чем-то…
— Четыреста шестьдесят. Это они записывались, когда ждали американские подарки. Всем, конечно, не досталось. Да и подарки-то были не ахти какие. Вот и не хотят больше. Особенно теперь — надо ведь написать, сколько будешь платить. А платить теперь никто не хочет.
В руках у пастора была книга псалмов. Он крепко, обеими руками прижал ее к животу. Обычно при виде этой книги и талара он особенно отчетливо сознавал свои пастырские обязанности. Он смерил Юргита с головы до пят строгим взглядом.
— Так, так… Им жаль внести малую лепту на нужды прихода. Но в Писании сказано: «Трудящийся достоин награды своей». И об этом я скажу сегодня. Равнодушие в делах веры — это проказа на здоровом теле народа. Сто сорок человек… Да разве это не надругательство над богом!.. В этом списке я вижу по большей части имена женщин и землевладельцев. Где же остальные? Раньше у нас в трех волостях было несколько тысяч.
Юргит стоял потупившись, сжав губы и пощипывая седую бородку.
— Раньше, раньше… Лучше уж не говорите, ваше преподобие, про то, что было раньше. Теперь и жителей-то стало на треть меньше, да и приход новый, неорганизованный…
Пастора передернуло от этого слова, странно прозвучавшего в устах старого церковного старосты. Как оно напомнило семнадцатый и девятнадцатый годы и все безбожные, кощунственные дела!
— Мне на голову дождь льет… Я вынужден ходить по развалинам и пескам. Посмотрите на мои ноги… Я полштофа сметаны не в силах раздобыть. Скоро мне придется есть один черствый хлеб. Наймешь ли лошадь — за нее по триста рублей в день дерут. У меня лес на постройку гниет, потому что некому вывезти.
Юргит все еще глядел в пол и щипал бородку. Но вот он заговорил. Пастор никак не подозревал, что его голос может звучать так твердо, сухо и даже зло. От неожиданности положил книгу псалмов на стол, рядом с сочинениями Янсона.
— Теперь всем трудно. У вас протекает крыша, а тут многие живут в землянках и подвалах. Инвалиды ютятся где попало и мрут от холода и голода. Старые землевладельцы еще кое-как встали на ноги, а новохозяева из сил выбиваются: и строиться надо, и новь поднимать, и налоги платить.
Пастор выпрямился. Глаза его гневно блеснули сквозь очки.
— Вижу, вижу… Этими людьми овладели корыстолюбие, алчность и чревоугодие. Новохозяева… новохозяева… Имения пущены по ветру… Куда ни посмотришь — везде виднеются эти новые хибарки. И они еще не хотят платить за присвоенные земли. Я говорю: близится кара господня.
Теперь выпрямился и Юргит. Это было еще большей неожиданностью для пастора.
— Это государственная реформа. Обдумывайте свои слова.
— Мне… обдумывать! Мне — слуге и избраннику божию, который должен отвечать перед ним за эти души? Мартынь Юргит! Я все обдумал и знаю, что мне говорить. Не я буду говорить, но пославший меня. Мартынь Юргит! Посмотрите на мои ноги — они покрыты пылью, но я не хочу отирать их. Пусть я уподоблюсь тому, кто был гласом вопиющего в пустыне и кто не боялся обличать в глаза правителей. А в Писании не сказано, что тогдашние правители были социалистами, что они свергали установленный богом строй. И я скажу им это — скажу слова, которые вложил в мои уста Иегова. Пусть мой голос звучит в полупустой храмине — его услышат! Ему будут вторить эти немые стены. Я велю отворить окна, чтобы все эти погибшие люди трепетали от ярости господней. И те, которые устраивают гуляния и с плясками отправляются в пасть дьявола. И те, которые курят здесь папиросы и болтают, как в кабаке. Те, которые не конфирмуются до двадцати лет и сожительствуют вне брака, довольствуясь лишь записью в дьявольские списки, и те, которые не крестят детей до трех лет…
Но тут тяжелая рука Юргита непочтительно опустилась на плечо пастора. От неожиданности он так и остался с полуоткрытым ртом.
— Тише, ваше преподобие… Я так и знал. И это меня больше всего тревожило. Потому мне так не хотелось идти сюда. Каким вы были, таким и остались. Вы что, забыли консисторию, суд, следствие и прочие неприятности?
