— …Смейся, смейся, Панфер. Радуйся, что удалось тебе увести лошадь, утащить всю сбрую и забросить валек, столь нужный колхозу, под самый боров трубы.
Так ли смешно тебе, Панфер? Почему же сквозь смех слышится тревога? Видно, одолевают тебя мысли, почему брат твой, с которым всегда вместе сеяли, остался в колхозе? Раздумье покоя не дает тебе, что сосед твой Харитон в колхоз вернулся? А вот и свояк… А вот даже и старик-тесть. Все они там. А ты? Что же, ты умнее их выискался?
Не так тебе смешно, Панфер.
Что ж, ходи от кучки до кучки, тешься.
— Что-то долго спят они! — говоришь одним.
— Дрыхнуть колхозники мастера, — говоришь другим.
— Затеяли, а ничего не выйдет, — шепчешь Митеньке.
А он, сухой, стоит возле твоей избы и поддакивает:
— Рады бы в рай, да вальки не пускают.
Вот торопливо бегут колхозники. Ты кричишь им вслед:
— Не бегите так, не трясите портками! Блох распугаете.
И Митенька щурит серые глаза, подзадоривает тебя, смеется:
— Ничего, пущай. Может, верхами на лошадях прискачут.
— Постромок, слышь, накрутили, — кричишь ты.
— С постромками и поедут, — Митенька тебе. — И, гляди, пыль на улицах поднимется, — глаз не продерешь.
Смейся, Панфер, смейся, заглушай тревогу! Радуй Митеньку, приятеля своего…
В улицах люднее. Шли к церковной площади. Там будет митинг. Туда умчался и Ванюшка, Панферов сын. Скоро он принес весть отцу.
— Тятька, большой стол там поставили. Зачем бы?
— Молебен за упокой артели служить будут.
— А попа-то нет?
— Москвич отхватит!
— Опять побегу.
Шелестят в кучах разговоры, шепоты:
— Задумали тоже, пробный.
— А хомуты где?
— А вальки?
— А постромки?
Гулко раздался по селу первый удар колокола. От неожиданности кое-кто схватились было за картузы, да вспомнили и выругались:
— Не дали, дуракам, снять колокола, самим же пригодились!
За первым — второй удар, третий. И медные перегуды поплыли по селу.
Взрослые, молодежь, даже старики со старухами — все вышли на улицу.
Замер трепыхающийся звон колокола. Нависла тишина. Притаилось на момент огромное село. А потом — что это? Откуда-то издали приглушенные донеслись голоса. Они становились все громче, слышнее.
Грохот, сначала доносившийся издалека, все усиливался, нарастал и круто послышался где-то вблизи. Скоро из-за ветел, отделявших второе общество от первого, выметнулась толпа ребятишек. За ними мужики, а позади три пары лошадей. Над толпой трепыхались красные флажки. За первой колонной вынырнула вторая, тоже в три пары, за второй — третья, четвертая. С плугами. Сзади еще три: две с сеялками, одна с боронами.
Ванюшка, Панферов сын, снова прибежал, запыхавшийся:
— Тятька, колхозники из Чиклей!
— Те не в счет. У тех вальки старые. На чем выедут наши, вот гляди.
Следом — флаги гуще — с песнями и гармоникой шло самое дружное четвертое общество. Впереди кузнец Илья. С ним счетовод Сатаров. Интерес не в песнях и не в флагах, а есть ли вальки?.. У каждой пары новая тройчатка.
— Это из десяти оборкинских дубочков. А с чем выедут остальные?
Не из-за густых ветел второго общества, куда устремили глаза, а с противоположного конца, из переулка, шумливо двинулась третья бригада. Глянули: у каждой пары лошадей вальки.
— Что за дьявол! — прошептал Панфер, и улыбка сошла с лица.
— Камчатники лес из Дубровок наворовали! — пояснил Митенька. — Глядите, с чем выедет первая бригада.
— Народ леший ходит пеший, — подвернулся Авдей.
Первая, бедняцкого общества, бригада шла колонной от Левина Дола вдоль улицы. К церкви бы ей путь на площадь, а она мимо. Все ближе и ближе. Поравнялась с избой Панфера — и песню.
Показалось, что ль, иль в самом деле так вышло, но будто первая бригада на момент приостановилась против Панферовой избы и кто-то насмешливо машет Панферу картузом. Сквозь плотный строй лошадей увидел, точно увидел, и соседа своего Харитона, — веселый идет, парой лошадей правит, — и тестя своего, и свояка. Еще увидел, что на всех, совершенно на всех лошадях хомуты, новые постромки, сзади новые вальки.
И уже вышел, и уже ноги сами вынесли на дорогу. Первая пара лошадей — вальки! Потрогал руками — только что оструганные. На вальках темно-синие от закала крючья.
— Где это вы? — чувствуя, как бьется сердце, спросил у Афоньки.
— Бог послал, — ответил тот.
Идут колонны. У всех вальки, постромки, хомуты пахотные.
Стоит Панфер и провожает глазами.
А кто там правит гнедой парой? Дрогнули скулы, дрогнуло и замерло сердце. Ефимкин отец? Малышев Наум? Что же он, горбатый, усмехается, что же он снял шапку и почесывает лысину?
Не к своей избе побежал Панфер, а наискосок, к церкви. Там на площади митинг. Речь держит Бурдин. Что он говорит, не слышно. Лишь видит Панфер — размахивает Бурдин руками на все стороны.
Алексей выступил, за ним кузнец Илья. Тот высоко поднял связку гаек и винтов, потряс ими и голосом, который слышен на обеих концах улицы, завел:
— Товарищи колхозники, глядите ко мне! Собственное изделие, скованное нами, кузнецами, из утильсырья, дарим на пользу колхозу. И пущай видят дезертиры, которые удрали от нас, что колхоз «Левин Дол» ни одна собака во всемирном масштабе не расшибет. Харахтер мой вы все знаете, и от харахтера говорю. И добавлю, колхозники, что привинтимся мы к новой жисти и держаться будем туго, как на наших винтах держатся гайки. Мы одна семья с рабочим людом городов, и не будет промеж нас того разлада, какой хотелось бы кулакам и прочим. В нашем горне угли горят и не гаснут и к севу целиком готовы, а на хомутах, вальках и сбруе враг посрамлен. А завтра, как один, выезжаем на поля, и трудовая земля получит зерно и пущай растит его на общее здоровье. Да здравствует первая большевистская весна, та здравствует партия наша!
Кузнец грохнул тяжелой связкой о стол, потом поднял ее и передал Бурдину.
Лишь во время пожара, да то, когда горит сосед, может так бежать мужик, как бежал с площади к своей избе Панфер. Он не заметил возле ворот своих уже совсем маленькой кучки людей, не видел хмурого среди них Митеньку. Метнулся сначала во двор, оттуда в калитку, из калитки в избу.
И опять выбежал на улицу, чуть не сбив с ног оторопевшего сынишку.
— Где же ты, пес лохматый, бегаешь, а? — набросился на него и злобно кинул под ноги шапку. — Долго я тебя, стервенка, искать буду?
Ванюшка отступил, испуганно таращил глазенки. А Панфер еще более освирепел. Схватил сына за руку, втолкнул в сени и, указывая на потолок, затопал ногами:
— Бестолковщина! Лезь, подлец, лезь! Там возле трубы он валяется. «Ча-а-аво?» Оглох? Сто раз тебе кричать? Валек, говорю, возле трубы лежит. Сбрось.
Сорвал с гвоздя узду, снял хомут, обратал мерина, повел его к одинокой сеялке.
Сынишка подал валек. Покрутил его в руках, бросил наотмашь.
— Тащи к церкви! Бурдину. Скажи — отец… Да что ты на меня глаза-то вытаращил?
Запряг, прыгнул на ящик, хлестнул лощадь вожжой и без шапки — только борода развевалась — под улюлюканье изумленного Митеньки рысью погнал на большую, запруженную народом площадь.
… На трибуне, ярко освещенной весенним солнцем, стояла и произносила речь Сорокина Прасковья.
Книга третья
Столбовая дорога
Сеяли овес.
Косые лучи весеннего солнца резко оттеняли тощее лицо Фильки Чукина. Злобно дергая лошадей, он ворчал. За ним, покрикивая на свою пару, шел Митроха. Ему смертельно хотелось курить, а табаку не было. Да и у всех лежали в карманах пустые кисеты, и севальщики на каждом повороте у степи останавливали лошадей. За пять дней не досеяли более тридцати гектаров: вчера вечером правление колхоза записало им выговор. На черной половине фанерной доски полевод Сотин крупно вписал фамилию Чукина, угрюмо добавив на словах:
— Полынь ты горькая, а не групповод.
Филька не нашелся, что ответить, и долго стоял, ошарашенный…
Поравнялись со степью. На ней — сухая трава, на кромке между пахотой и луговиной твердой, как кость, чернобыл, бурый козлец и сухая дымчатая полынь. Один за другим выезжали на степь севальщики: кто приподнимал рычаги, а кто просто забрасывал вожжи, и лошадей пускали в степь. Сзади, дребезжа, тряслись сошники сеялок, бороздили жесткую траву, кротовые кучи и теряли по степи овес «Победа».
Севальщики полегли на бугре возле глубокой ямы и принялись сокрушаться о табаке.
Пели жаворонки, свежий ветер шевелил жесткий пырей. Носились запахи жирной земли, прелого навоза.
— Хорошо как, — задумчиво произнес Митроха. Вынул маленький псалтырь, оторвал клок бумаги, свернул цигарку. Раскрыл кисет. В нем не только табаку, — запаха не осталось. Вздохнув, взял пустую цигарку в рот и лег на спину.
