— Люди как расставлены? — спросил Бурдин.
— Касательно расстановки работающих единиц в группах, то я поступаю все время по указанию товарища полевода. Выдержанных становлю в одну цепь со слабыми, и первые буксируют вторых. Отставаний пока не наблюдается.
— Разъяснения о сдельщине провел?
— Данный вопрос прорабатывался мною не однажды. Я вел беседы, но пока на сдельщину склонности среди колхозных масс наблюсти не удалось.
— Невыходы на работу есть?
— В части невыходов отмечу: они, — если взять разрез пахоты и сева истекшей пятидневки, — существуют. И в этом вопросе оскорбительны показатели в сторону бедноты. Данная беднота игнорирует работу. Кстати, затронем личность гражданина Осипа Митрофанова в целом с семьей. Замечалось — ни он самолично, ни сын работы не имели. Причины во внимание принять затруднительно: у самого грыжа, а сын халатничает и, когда наряд ему вручают, неприлично изъясняется.
— С табаком волынка была?
Селезнев ответил не скоро:
— Только во второй группе имела место.
— Как уладили?
— Разъяснительной работой по части неизбежных трудностей в товарном ширпотребе.
Оглянувшись, тихо добавил:
— У нас также пущена была сплетня в вопросе о табаке.
— Что всем бригадам дали, а вашу обошли? — спросил Бурдин.
— Точно так. Заушники по части смуты активизировались.
— Не узнал — кто?
Митенька насторожился. Скажет Селезнев про своего родственника Евстигнея Буткова или промолчит? Селезнев еще раз оглянулся, шумно вздохнул, потом тихо ответил:
— В части раскрытия источника вредных слухов дознаться мне как-то не привелось.
После докладов принялись разбирать текущие дела. Больше всего о починке инвентаря. Кузнец Илья упрекал тех колхозников, которые бессовестно относятся к плугам и сеялкам.
— Штраф надо брать или чинить за счет поломщиков.
Потом читали заявления вступающих. Последним разбиралось заявление Карпуньки Лобачева. Время было далеко за полночь, кое-кто из правленцев клевал носом, а из темной прихожей доносился громкий храп.
Уставшим голосом Бурдин читал:
— «В правление колхоза с. Леонидовки «Левин Дол». От гражданина того же села Горбачева Карпа Кузьмича».
— От кого? — спросил кузнец Илья.
Бурдин повторил:
— От Горбачева Карпа Кузьмича.
— Горбачева? — и кузнец обвел всех взглядом. — Разве есть у нас в селе Горбачевы?
— Почему и не быть? — ответил Бурдин.
Илья прислонил ребром ладонь к уху, но слушать мешал усилившийся храп в темной прихожей. Там, видно, спало уже человек десять.
— «… Прошу правление «Левин Дол» поставить вопрос обо мне, Горбачеве Карпе. Я, Горбачев, исключен из колхоза как сын бывшего лавочника Лобачева Семена Максимовича, но в настоящее время уже вот шестой месяц живу от бывшего своего отца отдельно, а в колхоз вступал по желанию и моей доброй воле. Исключили же меня, Горбачева Карпа, за то, что урожден я родителями, от которых не только отрекаюсь полностью, но и фамилию кулацкую носить нет желания, а изменил ее по газете на Горбачева, отчество на Кузьмича по крестному своему отцу. И даю вам слово, что буду я, Горбачев, колхозником сознательным и пойду на согласие по всякой работе, и тем более как пути наши с отцом разошлись, избы врозь и в свою половину имею собственный прорубленный из переулка ход.
Так что прошу не отказать, товарищи. В удостоверение по фамилии с отчеством прикладываю вырезку газеты.
Собственноручно Горбачев Карп»
На вырезке из газеты в черной рамке было напечатано:
Я, Лобачев Карп Семенович с. Леонидовки, Алызовского р-на, порываю связь с родителями-лишенцами. Фамилию меняю на Горбачев, отчество на Кузьмич.
Бурдин отложил заявление. Некоторое время все молчали. Первым сдержанно заулыбался Петька и толкнул Алексея. Усмехнулся и Алексей; потом, охнув, припал к простенку Илья, а за ним засмеялся и счетовод Сатаров.
— Стало быть, вон кто у нас Горбачев, — сказал кузнец. — Видать, круто подвернуло гайку.
— Эй, Кузьмич! — крикнул Сатаров. — Иди-ка сюда.
Из темной комнаты никто не отозвался.
— Аль оглох? Где ты, Горбачев Карп Кузьмич?
«Кажись, меня», — догадался Карпунька и торопливо прошел к двери.
— Ты что же, свою фамилию с отчеством забыл?
— Нет, я помню, — смутился он, — да и самому в диковинку спервоначалу.
— Говори, — показал ему газетную вырезку счетовод, — сам ты дошел до этого или кто надоумил?
— Сам, — твердо ответил Карпунька.
— И родителей тебе не жалко?
— Ничуть. У них своя дорога, у меня — своя.
Сотин уставил на Карпуньку острые, из-под густых бровей, глаза и спросил так, как спрашивают только что попавшегося вора:
— Слушай-ка, парень, ты отрекся душевно или с умыслом?
— От всего сердца, дядя Ефим, — вздохнул Карпунька.
— Почему зимой в суматоху лошадь увел?
— Тоже без умысла, дядя Ефим. Как приехал тогда Алексей Матвеич от жены из больницы, вижу, лошадь устала. Отпряг и увел. Да лошадь что?.. — весело выкрикнул Карпунька. — Лошадь скучает по колхозной конюшне. Я на ней завтра в любую группу, куда пошлете…
— Скажи, кто сбивал Минодору, чтобы она не везла Абыса на вскрытие? — вдруг спросил Алексей.
Митенька, услышав это, замер. Он заметил, как качнулась Карпунькина тень. В напряженной тишине послышался испуганный шепот:
— Н-ничего не знаю.
— Не зна-ешь? — прищурился Алексей. — Ну вот, когда узнаешь, придешь ко мне, расскажешь, тогда и в колхоз примем. Заявление возьми. Зря из-за двух букв фамилию менял.
Дрожащими руками взял Карпунька заявление, вырезку из газеты и, не оглядываясь, вышел. На крыльце его ждал Митенька. Шли улицей молча.
К Афоньке чуть свет громко постучались в дверь мазанки. Не хотелось ему подниматься, лег поздно, но, вспомнив, что теперь он групповод вместо Фильки Чукина, сердито крикнул:
— Кто?
— Мы! — ответили ему женские голоса.
— Кто вы? — насторожился Афонька.
— Вдовы.
— Не было печали.
Устю Афонька узнал по голосу. А уж если пришла Устя, стало быть и Любаня тоже.
Афонька громко выругался.
— Принесло вас. Часок бы поспал еще.
— Открой дверь-то. Не съедим.
— Есть вам нечего, — и Афонька открыл дверь.
Перед ним — горбоносая Устя и румяная, улыбающаяся Любаня.
— Один? — заглянула Устя в мазанку.
— Тебя всю ночь ждал, — огрызнулся Афонька. — По какому делу тревожить пришли?
Ответили вдовы не сразу. Любаня даже к сторонке отошла, предоставив все дело Усте.
А та начала говорить так громко, что со стороны могли подумать — ругань завела:
— Это што такое, а? Это земля наша аль нынешний год сирота? Подумал ты о ней?
— И не старался, — ответил Афонька.
— На-а, не ста-а-ара-а-ался. Кто же стараться будет? Небось ты председатель помощи. Какой же ты председатель!
— Групповод я теперь. Сейчас пойду людей будить.
— Кому приказ дадите нашу землю сеять?
— Никому. В колхоз вам идти надо.
— А ежели не желаем, тогда что?
— Ничего страшного.
— Земля пустовать будет?
— Соков за год наберет.
Афонькины ответы поставили вдов совсем в тупик. Раньше, бывало, вдовы не беспокоились, кто-то заботился об их земле, кто-то гнал твердозаданцев пахать им и сеять. В жнитво вдовы еще спали, а уж рожь для них косили. В возку снопов только и дел, что указать, на какое место сложить снопы. Молотили тоже бесплатно… Крепко заботился комитет взаимопомощи. А теперь? Вот уже шестой день сев идет, а о вдовьей земле никто и не думает.
— Опять бедных прижимать, — вздохнула Любаня.
— Прижимать, — согласился Афонька.
В окне избенки то ярко вспыхивало пламя, то мелькала тень. Это старуха-мать готовила сыну завтрак.
Утро было тихое, дым из трубы тянулся высоким столбом. По улице шли пастухи, изредка хлопали кнутами — будили баб доить коров. У конюшни первой бригады суетились конюхи, носили воду, посыпку.
Брызгаясь, у крыльца умывался Афонька. Потом он ушел в избу. Вдовы, видя, что он с ними и разговаривать не хочет, покрутились возле мазанки, затем подошли к окну. Афонька не обращал на них внимания. Другие у него теперь заботы: срок сева должен окончиться через три дня, а участок, доставшийся ему от Фильки, не засеять и в пять дней.
— Что же ты, пес такой, с нами и говорить не хочешь? — возвысила голос Устя.
Афонька высунулся из окна, подмигнул вдовам:
— И хлеба комитет тоже перестанет выдавать.
— К Бурдину пойдем! — погрозилась Устя.
Из второго общества скорым шагом шла старуха с большой палкой. Афонька, завидев ее, сплюнул.
