Допив чай, Ягубов отставил стакан и открыл папку с бумагами. Вошла Анна Семеновна, и он поморщился.
— Извините. Там Кашин просится. Говорит, разговор неотложный. Пускать?
— Придется пустить, что ж делать…
Посреди прошедшей ночи Светлозерская, целуя Ягубова, вдруг сказала:
— Но не все мужчины в редакции такие. Вот Кашин…
— А что — Кашин?
— Дверь в кабинете запер. Я говорю: «Рыбки смотрят, стыдно!» И сама к двери. А дверь замурована, да так, что замок не отпирается. «Пускай, — говорит, — рыбки смотрят, пускай!» Раздел меня, а ничего не может. Я думала укусить его, чтобы ожил. А он только: «Ой, больно!» И рот себе рукой закрывает, чтобы не кричать. Всего его искусала — и никакого результата.
— Никакого? — захохотал Ягубов. — Это потому, что он при исполнении служебных обязанностей.
— Здрассте! С наступающим вас!
Валентин, перебив воспоминания Ягубова, бодрячком явился в кабинет и сел на стул поближе, готовясь сообщить срочные новости и ожидая увидеть реакцию на них.
— Ну что, Валя? Некогда сейчас…
— Извините, Степан Трофимыч! Я кратко, самое неотложное… Сироткина из отдела писем отравилась.
— Как?!
— А так: приняла большую дозу снотворного. Ночью без сознания доставлена к Склифосовскому. Уж я звонил, выяснял: промывание желудка сделано, переливание крови. Искусственную почку подключили — отец у нее, сами знаете кто, ну, поднял медицину на ноги. Говорят, будет жить.
— В горкомовский список попала?
— И это выяснил. Нет. Ее в больнице записали студенткой. «Трудовая правда» там не фигурирует.
— Ну, а причина? Причину выяснил?
— Не точно, конечно, пока, но в машбюро говорят, она от Ивлева беременна.
— От Ивлева?
— Светлозерская машинисткам сказала. «Дуреха, — говорит. — Угораздило же из-за такой ерунды! Мужики, — говорит, — все без исключения подонки!»
— Без исключения? Так и сказала?
Кашин помолчал, потом спросил:
— Что делать? Кого другого, конечно бы, уволить. Но тут…
— Не будем обсуждать, Валентин, — нахмурился Ягубов. — У тебя все?
Он подумал о том, что когда после праздников он встретится в бассейне с генералом Сироткиным, надо будет тактично выразить сочувствие. А может, наоборот, сделать вид, что ничего не известно?
— Насчет демонстрации, — продолжил Кашин. — Списки правофланговых и несущих оформление составлены, люди проинструктированы, чтобы шли ровно по восемь в ряд и не оказалось лишних. Вот, подпишите, я отвезу на проверку. А второй экземпляр в бухгалтерию, сумма тут указана: по пять рублей за несение портретов и знамен, все сходится.
— Это неправильно, Валентин. Знамя должны нести даром.
— Вообще-то вроде бы… Но за деньги надежнее. Так давно делаем…
Не возражая больше, Ягубов подписал.
— Далее — вопрос о дверях, — заспешил Валентин. — Посетители идут, видят, что дверь выломана. Я уже вызвал слесарей. Сегодня же поставят новый замок. Они у меня сейчас, поскольку Анна Семеновна не пустила их вас тревожить.
Около получаса вчера Степан Трофимович не мог попасть в собственный кабинет, и пришлось взламывать двери. Взбешенный, он велел Кашину вызвать милицию, но тот не исполнил поручения. Только теперь Ягубов понял причину, и злость сменилась иронией.
— Почему же ты не услышал, как заклеивали?
— Занят был, — покраснел Кашин.
— Чем занят?
— Да так…
— Ладно, — великодушно прекратил допрос Ягубов. — Уеду — пусть делают. Проследи! Что еще?
— И последнее: Макарцев заедет в редакцию.
— Что ж сразу не сказал? Не может дома усидеть… Откуда информация?
— Анна Семеновна ему звонила. Я конец разговора слыхал. Вроде просил ее в редакции не говорить…
— Экспромтом хочет нагрянуть? Ты вот что, Валентин: экспромт подготовь, как надо… Цветы, что ли… В проходной не забудь предупредить, чтобы пропустили — удостоверение он может дома забыть…
— А цветы из каких средств? По редакторскому фонду провести?
— Ну и бюрократ! — пожурил Ягубов. — На-ка вот… Пошли курьера на Центральный рынок.
Кашин сложил протянутую пятерку пополам и сунул в карман.
— Понял, Степан Трофимыч. Сделаю!
Ягубов встал, показывая, что аудиенция закончена. Он снова набрал номер Шамаева, но того опять не было. В связи с возможным появлением редактора Степан Трофимович решил пройти по отделам, проверить, как идет работа над первомайским номером, чтобы Макарцеву доложить обстоятельно.
Праздничный номер формировался без суеты и спешки, большинство материалов было подготовлено заранее, кое от кого в редакции попахивало, но все шло гладко, и Ягубов вернулся довольным. Он взял в руки гранки передовой «День пролетарского братства», но потом решил: пусть ее прочтет Макарцев, ему будет приятно.
Под гранками лежал большой голубой конверт, толстый, без надписей, незаклеенный. Ягубов взял его, не понимая, как он тут оказался. В конверт была втиснута толстая рукопись на папиросной бумаге. Листки густо, через один интервал и без полей, отпечатаны на машинке. «Импотентократия, — прочел Степан Трофимович на первом листе. — Физиологические причины идеологической дряхлости. Самиздат, 1969». Ягубов помычал, полистал странички, выхватив несколько положений весьма критического порядка.
— Провокация, — тотчас решил он, будто был к ней готов. — Накануне праздника.
Испуга в нем не было. Предстояло лишь оперативно проанализировать ситуацию, найти правильное решение.
— Анна Семенна, — вызвал он Локоткову. — Это вы положили?
— Не входила я, Степан Трофимыч. В глаза не видела.
— Ладно, я сам разберусь… Кстати, а что Игорь Иваныч? Говорят, заглянет…
Анна Семеновна покраснела, но продолжала молчать.
— Ясно! Раз просил не говорить, не сержусь… Принесите мне сигарет из буфета…
Локоткова с облегчением убежала. Он взял со стола гранки передовой и голубой конверт, открыл дверь и, убедившись, что в приемной пусто, быстро прошел в кабинет редактора. В комнате было полутемно, как и у Ягубова: две трети окна, расположенного симметрично с Ягубовским, занимал портрет Ленина — видно было часть плеча и гигантское ухо. Степан Трофимович положил на стол Макарцеву конверт с рукописью, а сверху гранки. Он подошел к вертушке и набрал номер Шамаева по ВЧ. Случай с конвертом был как нельзя кстати, подтверждая тревогу Ягубова, и товарищи в Центральном аппарате посоветуют, как поступить.
Шамаев оказался на месте, видно, к городскому телефону он не подходил. Он внимательно выслушал и сказал, что доложит.
Прошлое редактора Макарцева не могло заинтересовать Кегельбанова, поскольку все было известно. Идеологическую линию и кадровую политику, которую вел Макарцев, знали в ЦК. Она кого-то устраивала. Оставалась история с его сыном. Об этом Шамаев среди других вопросов кратко доложил Егору Андроновичу, сославшись на источник информации — Ягубова.
Кегельбанов неожиданно отставил в сторону стакан чаю с лимоном, отложил бумаги и, к удивлению Шамаева, встревожился. Он вообще не любил, когда его люди напоминали о себе без вызова. Но тут дело было в другом. Только недавно товарищ с густыми бровями сказал ему про Макарцева, что это наш человек. И вдруг один из людей самого Кегельбанова намекает, что Макарцев — не наш человек! Похоже, что Ягубов чересчур торопится жить, раз хочет подсказывать, как поступать. А может быть, у него есть для этого возможности, и с Макарцевым уже передумано? Если так, то кем?
— На этот сигнал, — Егор Андронович снова придвинул стакан и отхлебнул остывшего чаю, — пока не будем реагировать. И, между прочим, ты, Шамаев, выясни, чей еще человек Ягубов…
— Да вроде…
— Не вроде, а выясни!
Телефоны Ягубова поставили на контроль. Выйдя в приемную, Ягубов услышал, что у него в кабинете гудит селектор.
— Степан Трофимыч, — говорил Полищук, — вы, конечно, уже знаете: во всех тассовках Генерального секретаря вместо «тов.» начали называть «товарищ».
— Давно пора, — сказал Ягубов. — Предупреди, Лев Викторыч, секретариат, отделы, машбюро, корректорскую, дежурных по номеру, чтобы не вышло оплошки. Перепроверьте все материалы в полосах и цитаты, а также подписи под снимками. Это — важнейшее указание!
— Я так и понял, — ответил Полищук.
С утра 30 апреля Макарцев стал маяться, слоняясь по квартире. Врачи — перестраховщики, это известно. А редакция в такой день без него не обойдется. Важно напомнить, чтобы номер не засушили: все-таки праздник, читатель и посмеяться должен, и отдохнуть. Ягубов значения юмора не понимает. Главное же — поздравить коллектив самому. Меня ведь уважают и, думаю, любят. Стало быть, ждут, когда смогу взять вожжи. Заеду на час. В конце концов, мне прописаны положительные эмоции! Зине объясню, что срочно вызвали, а потом вернусь и все праздники буду отдыхать.
