— Закирбай собака! Все, который с тобой пришел,- басмач, джуда, плохой басмач. С ним начивал будишь-твой голова его резал будит. Подем мист Ак-Босога спать. Басмач прихадыл-мой стрылят будит,-и он приоткрыл халат, надетый поверх пиджака: из кармаиа торчал маленький браунинг.
— А всего у вас оружия много? — спросил я.
— Иок. Совсем кичик,-мало. Мало-мало. Рыволва адын, три русски мултук.
Ехать с ними в Ак-Босогу казалось мне естественным. Переночуем с ними-с ними спокойней, а завтра на рассвете вместе двинемся на заставу. Может быть, к утру и отряд подоспеет.
— Ну, садитесь!… Едем!-кричит мне уже с лошади Юдин.
— В Ак-Босогу?
— Нет… в зимовку.
— Почему в зимовку? Все, что ли, туда решили?
— Нет, только мы… Они-в Ак-Босогу… Ну, едем же… скоро стемнеет.
Я не понимаю Юдина. Я не согласен с ним. Глупо разделяться и не воспользоваться таким случаем! Вскакиваю на свою неоседланную лошадь, хочу объясниться с Юдиным, но он уже скачет с Закирбаем я прочими.
Сельсоветчики топчутся на лошадях.
Зауэрман подъезжает ко мне и взволнованно говорит:
— Я не поеду в зимовку. Ехать туда-безумие. Я с этими в Ак-Босогу.
Надо решать мгновенно. Я злюсь на Юдина, однако не без причин же он делает такой выбор. А!… Поеду. Не разлучаться же с ним напоследок! Будь что будет, но вместе… Протягиваю руку Зауэрману.
— А я все-таки в зимовку… Нехорошо разделяться.
Прощаюсь с ним и с сельсоветчиками, галопом-вдогонку Юдину. Один из сельсоветчиков догоняет меня и еще раз уговаривает ехать с ними. На вопрос о том, почему они сами не хотят переночевать в зимовке, отвечает:
— Плохой мист… Джуда плохой адамляр… Кишлак ночь басмач приходил, твой резал будит…
Понимаю: «Плохое место, очень плохие люди»… Дескать, ночью нас резать будут!
Догнав Юдина, обрушиваюсь на него вопросами, и он урезонивает меня:
— Как вы не понимаете? У нас же это единственный выбор. Они же ненавидят друг друга. Конечно, нам лучше ехать с сельсоветчиками. Но у Закирбая сейчас вся ставка на то, что спасает нас именно он. Если бы мы от него уехали-ему терять нечего. Вышло бы, что не он нас вызволил, а сельсоветчики. Он опять бы собрал басмачей и напал на нас ночью в Ак-Босоге. Он же видел, что у тех всего три ружья. Или завтра устроил бы засаду. Словом, нас бы он отсюда живыми не выпустил. Он играет на нашем спасении, боится своих, было бы глупо выбить почву из-под его ног. Нос утереть ему мы всегда успеем, только бы выбраться. А кроме того… Если бы нам пришлось бежать… Из Ак-Босоги, сами знаете, — через этот снежный хребет не убежишь… А отсюда до заставы можно в один день добраться… И если б случилось что, все равно сельсоветчики нас не спасли бы-с тремя-то их ружьями…
Закирбай подъезжает вплотную, мы умолкаем. Правильна ли логика Юдина? Пожалуй, да. Впрочем, есть поговорка: «Если б знал, где упал, так соломки бы подостлал». Мне надоело тревожиться.
Едем. Небо пылает. Лошади фыркают и сопят.
Глава десятая
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В ПЛЕНУ
1
Сложенный из самана двор. Простая конюшня. Заводим туда лошадей. Мазанка. Дверь на замке. Обычная ниша-каменная веранда. Глиняный пол. Очаг у боковой стенки. В таких лачугах киргизы проводят зиму, держа при себе весь скот. Потому и называются эти лачуги «зимовками». Весной, переходя на кочевье, они оставляют их пустыми. И сейчас здесь голо и пусто. Над зимовкой, по склону горы, вьется тонкий ручей. Впереди-широкая лощина урочища Кичик-Каракол. Налево, направо и назад-высокие и крутые вершины. Ориентируюсь и соображают за северной вершиной, километров… ну, пять отсюда, должно быть ущелье Куртагата,-то самое, в котором главные силы банды. Это плохо. Если кто-нибудь из банды случайно поднимется на вершину горы, мы будем замечены. Оба, Закирбай и Тахтарбай, нет-нет да и взглянут на эту вершину. Впрочем, сейчас закат, и оба они, повернувшись лицом к закату, истово молятся. Молятся очень усердно — видно, от аллаха им многое нужно. На маленькой киргизской лошаденке мелкой рысцою к нам приближается Зауэрман. Подъезжает. Он вовсе изнервничался. Лицо отчаянное, губы дрожат.
— Что же вы, передумали?
— Да, вот с ними остался, нехорошо стало. Решил ночевать с вами. А только думаю, не к добру это…
— Что не к добру?
— Да чего говорить… Кончат нас этой ночью! Думаю только-лучше подыхать с вами, чем одному.
На сей раз напустился на старика я, долго его успокаивал и отчитывал, уверяя, что опасения его-чушь, ерунда. Откровенно скажу: я лгал, потому что сам не был уверен в благополучии наступающей ночи. Я только ничем не выдавал своего беспокойства.
Темнота нахлынула вместе с холодом. Я с Юдиным обошел всю зимовку; мы учли все мелочи на случай опасности. В земле были громадные бутылкообразные, узкогорлые зерновые ямы. Их мы запомнили тоже. Вынырнув из темноты, перед верандой возникла группа всадников. Это — старик, уехавший за едой, вернулся с неизвестными нам киргизами, с громадной кошмой, бурдюками айрана и кумыса, с целой тушей мяса, с ворохом арчовых ветвей. Все это развьючивалось в темноте и складывалось на веранду. Арча затрещала на очаге, залила красным отблеском лица, еще более сгустила непроницаемый мрак. Веранда показалась мне крошечным ярким островком в беспредельных пространствах тьмы.
Тени прыгали за языками огня. Ночь началась. Сколько киргизов было с нами-я не знаю. Кто они были-тоже не знаю.
Знаю только: кто вскипятил в кумгане чай и почтительно наливал его в пиалы мне и Юдину, не был Юдину незнаком, хотя и прикинулся, что видит его впервые в своей кочевой жизни. Юдин отлично запомнил его лицо,-он вязал Юдину руки, когда банда грабила наш караван. Впрочем, внешне сейчас все обстояло отлично. На разостланной кошме в два ряда сидели киргизы. Громадная деревянная чашка айрана по очереди обходила всех, и Юдину первому поднесли ее, как подносят гостю. Юдин выпил три чашки подряд; думаю, это равнялось полуведру. Я выпил одну, потому что с вожделением глядел на варящееся мясо. Мы изголодались, и после айрана Юдин тут же, на кошме, растянувшись, заснул. Даже всхрапывал. Я энергично его расталкивал, но он не проснулся. А угощение пошло одно за другим. И кипящие в сале пирожки- баурсаки; и шурпа — жирный бараний суп, и бэшбармак, «пять пальцеNo варенная в жиру баранина, да сало с печенкой, да алайский кумыс-яства изумительные не только потому, что я за трое суток изголодался. Наши спутники оказались великими мастерами поварского искусства и большими
обжорами. Прыгало пламя по лицам; словно агатовая тяжелокаменная стена, стояла перед верандою ночь; чавкали и жевали рты, отсветы пламени играли в сале, текущем по губам и рукам едоков; лохматые шапки сдвигались над деревянными блюдами и котлами. Я уже давно изнемог от пресыщения и только наблюдал за этим беснованием урчащих, на глазах у меня разбухающих животов, а люди вокруг меня все ели, ели, рыгали, чавкали, чмокали. Зауэрман, прижавшийся к стенке, бегая тревожными глазами и, бедняга, вовсе не притрагивался, к еде. Никто не разговаривал. До разговоров ли было? О, я хорошо поел в эту ночь!
Я думаю, неспроста закатил Закирбай такое пиршество в одинокой зимовке. Думаю, хотел умаслить Юдина и меня, перед тем как передать нас кызыласкерам.
Ночь после этого пиршества была бредовая. Дул ледяной ветер. Кошма лежала под нами, нам нечем было укрыться. Я коченел и всерьез боялся замерзнуть. Я не слышал журчания ручья, он покрылся коркой льда. Температура была на несколько градусов ниже нуля. Под головой у меня не было ничего. Я подкладывал под голову руки и дышал на пальцы, но они все-таки не сгибались.
Юдин, проснувшись, лежал, приоткрыв глаза. Тахтарбай улегся вплотную ко мне в тулупе, надетом на голое тело. Он стонал, кряхтел, расцарапывал свою чесотку, переваливался с боку на бок, что-то отчаянно бормотал, внезапно вскакивал с экающим вскриком, дико озирался, ложился опять. Зауэрман лежал, содрогаясь крупной дрожью; он уже ничего не смел говорить после того, как признался нам, что топор, которым киргизы рубили мясо, он спрятал себе под бекешу, и мы разозлились на старика, велели ему тотчас же положить топор на прежнее место. В самом деле, что подумали бы эти бандиты, хватившись топора, не найдя его на месте и обнаружив его у нас? Польза от владения таким «оружием» была бы для нас сомнительна.
Басмачи спали внизу, под верандой, и еще где-то. Спали не все-то здесь, то там слышались голоса. Закирбай лежал на веранде, вставал, уходил в ночь, возвращался, ходил по веранде из угла в угол, останавливался, прислушивался… Тело мое чесалось. Я боялся заразиться Тахтарбаевой чесоткой. Я до одури хотел спать, я ослаб от холода и бессонницы, но заснуть не мог; мысли путались. Ночь была бесконечна, все чувства мои притупились, и я заставлял себя шевелиться и ворочаться с боку на бок, потому что холод сковывал меня сладкой и страшной апатией. Кажется, у меня были галлюцинации. Смутные бредовые видения той ночи до сих пор вспоминаются мне. Думается, если б я заснул в ту странную ночь, утром меня нашли бы замерзшим.
