— Здравствуй, свашенька, — приветливо сказала Ниловна. — Что-то ты давненько к нам не заглядываешь?
После неудачного сватовства Ниловна и Тимофей Ильич хотя и обиделись на своего сына и на Ирину, но с Марфой Игнатьевной породнились и стали называть ее свахой. «Дети наши пускай себе там что хотят, то промеж себя и делают, бо родительской воли теперь над ними нету, — рассудительно говорил Тимофей Ильич, покидая птичник. — А мы — люди старые, знаем, как на свете надо жить, и коли мы выпили по чарке и посватались, то и будем считаться сватами…»
— Все, свашенька, управляюсь с птицей, — отвечала Марфа Игнатьевна, ставя под лавку кошелку, из которой выглядывала белая головка курицы с посиневшими от мороза серьгами. — Да и живу я далече от станицы, часто не находишься.
Вошел Тимофей Ильич, стряхивая на пороге прилипшие к полушубку сухие листья.
— Слава богу, сваха заявилась! — сказал он. — А мы частенько о тебе вспоминаем.
— Курочку вам на обмен принесла, — проговорила Марфа Игнатьевна, ставя кошелку на лавку. — На вид красивая, а наседкой быть не желает.
— Ну, как там поживает наша невесточка? — спросила Ниловна. — Слыхала я, будто сын Грачихи приспособился ее обучать.
— Верно, раза два приходил. — Марфа Игнатьевна вздохнула. — Какие-то ей книжки читает — ничего я в том не разбираюсь.
— А она что ж? — спросила Ниловна. — Веселая?
— На вид будто и веселая, да только кто ж его знает, что у нее на сердце.
— Об Сережке вспоминает или молчит?
— Вижу, что-то от меня скрывает.
— Книжки — дело хорошее, — помолчав, заговорил Тимофей Ильич, — а только ты, сваха, присматривайся, чтобы за этими книжками чего другого не случилось.
— Я-то и сама побаиваюсь, — сказала Марфа Игнатьевна. — Один разок дажеть не стерпела, постояла у дверей и послушала.
— И что же он ей наговаривал? — спросила Ниловна. — Не ласкал ее?
— Этого не было, а что он ей говорил — толком и не разобрала. Все какие-то слова непонятные.
— Так-таки ничего и не разобрала? — спросил Тимофей Ильич.
— Называл какиесь альперы или анперы — позабыла. А еще упоминал какую-то вольту и лошадиную силу.
— Скажи на милость: с девушкой — и такой разговор! — удивилась Ниловна.
— Бог же его знает, что значат те выражения.
— Может, оно и есть то самое, — пояснила Ниловна, — он ей говорит надогад буряков, чтоб дали капусты?
— И такую чертовщину придумала! — обиделся Тимофей Ильич. — По всему видать, была у них балачка про электричество. А лучше будет, ежели спросить у знающего человека. Марфа Игнатьевна, давай я запишу те слова, а вскорости приедет Сергей — он-то знает, в чем тут смысл.
— Чего ж мы так стоим? — спросила Ниловна. — Снимайте, сваха, одежину да сидайте до нас завтракать.
Марфа Игнатьевна стала развязывать шаль, а Ниловна уже хлопотала у стола.
Если вам когда-либо доводилось смотреть, как работает художник, то вы, наверное, замечали: на сером холсте сперва появлялись лишь неясные контуры и тени, затем выступали очертания головы, плеч, рук. И пока художник не бросал кисть, портрет поминутно менялся, — тона светлели или темнели, взгляд казался неестественным или поворот головы неправильным, плечо несколько поднятым или изгиб пальцев резким. Но вот художник, положив последний мазок, говорит: «Готово», — и с полотна на вас уже смотрит живой человек, и портрет навсегда таким и остается.
То же самое примерно можно сказать о Прохоре Ненашеве, с той лишь разницей, что художником здесь была сама жизнь. За многие годы она, казалось, сделала все, что только могла, и сказала: «Ну, вот это и есть Прохор Ненашев, и тут уже ничего нельзя ни убавить, ни прибавить». И в самом деле! Родился и состарился Прохор в Усть-Невинской, и за полувековую жизнь так отчетливо выразились его внешность, черты лица и характер, что все в станице были совершенно уверены: да, таким Прохор останется до смерти.
Однако же в ту зиму с Прохором произошло нечто непонятное — его стали не узнавать даже те из жителей станицы, кто был с ним в самых приятельских отношениях. Устьневинцев удивляла в нем странная перемена; будто по улице, направляясь на гидростанцию, идет все тот же Прохор, будто и та же торопливая походка, и тот же взгляд маленьких серых глаз, и тот же хриповатый бас, а присмотришься поближе, прислушаешься повнимательнее и скажешь: «Эге! Да это же совсем другой человек!»
Было похоже на то, как если бы к давно забытому портрету вдруг снова подошел вдохновенный художник, увидел свои ошибки и начал писать все заново. Та же история случилась и с Прохором. Если раньше он носил старенький пиджачок, извечно подвязанный веревкой, если на его маленькой голове обычно лежала либо измятая кепка, часто с оторванным козырьком, либо гнездом сидела шапка с облезлой шерстью, а на ногах черевики так истоптаны и искривлены, что вызывали одну только жалость, — это был его обычный наряд, и к этому все привыкли. Теперь же Прохор сшил себе пальто из темно-синего сукна на вате, заставил жену вынуть из сундука еще парубоцкую кубанку с таким красным верхом, что он горел, точно факел, купил на валенки калоши, а в довершение всего повесил на шею шерстяной шарф. И еще устьневинцы привыкли видеть всегда заросшее серо-бурой щетиной лицо с усами, к которым, казалось, давным-давно не прикасалась бритва. Теперь же Прохор щетину сбрил, отчего лицо его помолодело лет на десять. Правда, усы оставил, но это уже были совсем не те колючие и некрасивые усы, — возле них походила опытная рука и подрезала на гвардейский манер. А к таким молодцеватым усам появилась у Прохора не по годам бравая походка. Еще стали все чаще замечать Прохора идущим по улице с книгами. Проходил он тогда неторопливо, поглядывая по сторонам, и кого бы ни встречал, тому и показывал книги, при этом не без гордости заявлял:
— Вот это видал? Научность! Ночью читаю, а днем вершу.
И если кто-либо заинтересуется (а таких уже было много) и спросит:
— Прохор Афанасьевич, а что это у тебя за книги?
— Как «что»? — строго переспросит Прохор и нарочно помедлит с ответом. — Есть это разная научная литература. Погляди, какая тут программа! Это называется «Электрическая машина», — на свете, конечно, бывают разные электрические машины, но тут описаны всякие, какие только есть, так что курс сполна! А это учебник по трансформаторам и линиям электропередач.
— А что оно такое — трансформаторы? — робко поинтересуется собеседник.
— Эге-ге-ге! — протяжно скажет Прохор. — Подробно рассказывать — песня дюже длинная, а вкратце могу ответить: сооружается такая будка, и туда идет ток высокого напряжения, а оттуда выходит низкого… Тебе и это непонятно? Тогда я поясню на примере денег: предположим, у тебя есть сто рублей, а тебе надобно истратить рубль, приходится сто рублей разменять, иначе ничего не получится. Вот в ту будку и поступают крупные ассигнации, допустим, сторублевки, а обратно выходит разменная монета. Вот оно в чем тут дело!
— Скажи, какая важная штуковина!
— А ты что ж думал?
— А куда же ты, Прохор Афанасьевич, путь держишь?
— На ученье!
— Так еще ж рано!
— Кому рано, а мне в самый раз. Меня же Виктор Игнатович поджидает. Перед занятием мы всегда с ним советуемся — как и что. Без меня он ничего не решает.
Нетрудно догадаться, что тут Прохор уже сказал лишнее: Виктор, разумеется, его не ждал. Старику просто хотелось еще засветло пройти по станице, чтобы повстречаться с людьми, а потом на часок заглянуть к Тимофею Ильичу — давно он собирался навестить стариков Тутариновых.
В этот день Тимофей Ильич не ждал гостей. Примостившись на низеньком стульчике возле окна, он чинил сапог. Ниловна сидела на лежанке, задумчиво поглядывая на окна, и думала о том, что куры, наверное, давно уже взобрались на насест, что пора бы доить корову, но не хочется покидать теплое местечко. А между тем начинало вечереть. Наступил тот час короткого зимнего дня, когда на дворе еще светло, а в углах хаты уже гнездятся сумерки. Видя согнутую спину мужа, Ниловна мысленно ругала Тимофея Ильича за то, что так долго не бросал работу.
«И чего сидит? Только глаза портит, — думала она. — Или дня не хватает?..»
Высказать же свое недовольство вслух побоялась. Потом вспомнила Сергея, и сердце у нее тревожно забилось.
«Домой не заявляется, — сокрушалась Ниловна. — Где-то он там, бедняжка, раскатывается? Небось и голодный и холодный».
В эту минуту ей так захотелось, чтобы открылась дверь и вошел Сергей — тогда бы она не пошла, а побежала доить корову и напоила бы сына парным молоком.
Только она об этом подумала, дверь и в самом дело отворилась, но на пороге появился не Сергей, а Прохор.
— Здоровы булы, хозяева! — сказал Прохор, снимая у порога калоши. — Сумерничаете?
