За полями стоит, поколыхиваясь, высокий частокол сизых дымков — топят печи в каком-то населенном пункте за увалом. День будний, а поля и дороги почему-то пустые, праздничные.
Над кустарником вблизи меня поднимается несколько больших дубов. Снимаю вещмешок, тяжелое обмундирование и взбираюсь на дуб, который поветвистей и полиствяней. Мне надо увидеть лес, где назначен нам сбор.
Кругом поля, селения, дороги. А леса нет. Только узенькой золотой грядой со многими развилками и отростками, как оленьи рога, тянется он по оврагу. Такой не могли выбрать для сбора. Нам описывали большой дремучий лес. Где же он?
Либо золото увядшей, пожухлой листвы выдало мою новую, ярко-зеленую гимнастерку, либо колыханье в кроне дуба при полном затишье вокруг насторожило противника — по мне открылась пальба. Медным градом сыпанули с дуба желуди, полетели, кувыркаясь, ветки, листья. На мое счастье, пальба велась с одной стороны, и дуб, пока я скользил вниз, был моим щитом.
Я подхватил в охапку снятое обмундирование и снаряжение, опять нырнул в овраг, залег в знакомую ямку. Собираюсь с духом. А голова вертится во все стороны. Не надо быть опытным воякой, и мне, сырому первачу, — так называют у нас тех, кто впервые попал в десант, — ясно, как стеклышко, что овраг окружен, скоро будут прочесывать его, что везде проводятся облавы на десантников. Чтобы мирное население не путалось и не вздумало помогать десантникам, гитлеровцы запретили ему выходить из домов. Вот почему в будний день пусты поля и дороги.
Разлеживаться мне опасно. Надеваю все обмундирование, одергиваю смятое и взлохмаченное: в хорошей форме и чувствуешь себя лучше. Выбираюсь из ямы, нахожу другое место, тоже скрытое, но удобное для обзора, и, замерев, прислушиваюсь: куда безопасней податься?
До этого я считал мой овраг мертвым. А сколько в нем жизни, шорохов, шумов! Даже без ветра, сами собой, раздеваются деревья. Постоянно бегают мыши, шурша палым листом. Стайки дроздов перелетают с рябины на рябину и жадно клюют ягоды. Размеренно, как часы, жалобится надломленная береза: скрык, скрык…
Вот еще новый шум — треск сучьев, топот ног и немецкий говор. По шевеленью в кустах видно, что немцы идут цепочкой в мою сторону. Что мне делать?..
Поворачиваюсь к немцам спиной, и вот так, разделенные одной сотней метров, идем в глубину оврага. Мое положение — неразрешимый ребус. Идти так слишком опасно, мой вещмешок постоянно задевает и колеблет ветки, стряхивает жухлый лист. Немцы в конце концов услышат или увидят меня. Опасно и прибавить шаг: и впереди, наверно, то же, что позади, — противник прочесывает овраг с другого конца. Вверху, над оврагом, пролетают немецкие самолеты.
Мой овраг впадает в другой. У меня два пути. Сворачиваю под уклон.
Иду еще долго-долго, уже спотыкаюсь на ровном месте. А ровного здесь мало, везде промоины, коренья, камни, и пробираюсь все чаще на четвереньках.
Солнце повернуло на закат. Сизым дымком заливают овраг сумерки. Вскоре не различишь, где лес, где одна тьма. Либо зажигай фонарь, либо останавливайся. Фонарь зажечь нельзя: теперь и он мой враг. Собираю последние силы и, пока немножко видно, бегу напролом вперед. Надо подальше оторваться от противника на ночь.
Тьма загустела до того, что деревья еле видны. Совсем не мудрено выколоть глаза. Да и силы кончились. Уже ползком нахожу как бы окопчик — есть и ямка и бруствер, — сделанный водопадом в большую воду. По шею хоронюсь в сухую яму, а голову и руки с автоматом кладу на галечный бруствер, в сторону противника. Впереди небольшая безлесная площадка: хоть с одной стороны противник не сможет подобраться ко мне скрытно.
Каким бы каменным сном спал я теперь в бабушкином доме, даже в казарме! А здесь не могу, хочу страшно — и не могу. Никакой явной угрозы нет. Тех, кто прочесывал овраг, не слышно: тоже, видимо, залегли спать. Небо меньше исполосовано прожекторами, чем в прошлую ночь. Ракеты взлетают реже и где-то над полями. Стрельбы не слыхать.
Но тихая, тайная опасность чудится мне во всем, везде. Она обволакивает, пеленает меня и может грянуть в любой миг. Кто-то беспрестанно ворошит опалый лист, почему-то временами громче шелестят деревья и кустарник. За каждым кустом, в каждом темном пятне, во всяком шорохе мерещится враг. Вглядываюсь и вслушиваюсь изо всех сил, глазам и ушам больно от усталости, от перенапряжения. Когда в темноту оврага залетают отсветы ракет, отчетливо вижу, как перебегают меж деревьев подозрительные тени.
Шорохи, отсветы, тени — все неопределенно, зыбко, бегуче.
Мне кажется, что сегодня невыносимо громко стучат мои ручные часы, будто поезд стучит на рельсовых стыках, стучит и мчится прямо на меня. Заматываю часы носовым платком и прячу глубоко в карман. Но и оттуда они не дают мне заснуть. Так, без сна, проходит вся ночь.
Загорается новое нежно-сиреневое, прохладное утро. Но я не вижу в нем ни красоты, ни радости. Оно приведет за собой жаркий солнечный день, а вместе с ним новые опасности, жажду и кто знает, что еще! Напрасно торопился в этот овраг.
Здесь овраги гораздо хуже подмосковных. Там они не очень глубоки, с отлогими бортами, в каждом почти обязательно лес, кустарник, озерцо, ручеек. А здесь глубокие, обрывистые, с голыми, сыпучими боками, лес только по самому днищу, и нигде ни капли воды. Надо поживей выбираться отсюда. Увядшая листва и желтые голые пески на склонах оврага уже пышут пожаром. Съедаю за один раз суточный паек и продолжаю сидеть в своем окопчике, скованный неизвестностью и страхом. Не знаю, что страшней — закрывающая все ночная темь или раздевающий все блеск солнца. У меня недостает храбрости высунуться из окопчика хотя бы еще на полголовы.
Наконец жажда и долг солдата поднимают меня. Дно оврага толсто усыпано палым листом. Несколько минут стою на одной ноге, не решаюсь опустить другую — сделать первый шаг. Мне кажется: ступи — и вслед за шорохом листвы под моей ногой сейчас же раздастся: «Хальт! Хальт!» Скорее падаю, чем ступаю, и потом иду, вздрагивая при каждом шаге и шорохе.
Немцев не слышно. Пожалуй, еще вчера они бросили поиски. А ночью шуршали палой листвой мыши. Бедные, безобидные мыши сколько причинили мне страху и сколько приняли его сами от меня! Теперь я вижу, как разбегаются они при каждом моем шаге и шорохе.
Овраг глубокий, с крутыми, почти отвесными бортами из желтого песка, перемешанного с разноцветной галькой. Понизу — лес и кустарник, выше — голые жаркие осыпи. В главный ствол оврага с обеих сторон впадают овражки поменьше. Все ветвистое дерево оврагов — огромная рана, нанесенная земле гневной, карающей силой воды.
Ужасно хочу пить. Оглядываю распадки, расщелины, пещерки, ямки, лунки, вымоинки. Тут была вода, она и сделала их, но теперь от нее осталась только зеленоватая высохшая плесень. Выбираю вымоинку поглубже других, врываюсь лопаткой еще на метр — и хоть бы капля! Вонзаю с досады в дно ямы кинжал и достаю сухим.
Сколь же велика ярость воды, если она, вырыв эти почти бездонные овраги, не оставила в них ни ручейка, ни лужицы: вот вам, глупые, жадные люди, награда за то, что бездумно, беспощадно вырубили леса, нет и у меня к вам ни жалости, ни пощады.
Жажда нестерпимая. Вся вода, какая была во мне, вытекла пόтом. Даже слюны нет. Рот и язык стягивает горькая, липкая пленка вроде клея. Просоленное, залубенелое обмундирование неприятно скребет мою кожу.
На самое жаркое полуденное время прячусь под большой куст смородины с длинными гибкими ветвями, пониклыми до земли. Там мягкая подстилка из листвы прошлых лет, запах прели, похожий на запах пареной капусты, и почти ночной сумрак. Это действует на меня как уют, как покой, как объятия родного дома. Уголок представляется таким сокровенным, таким надежным, что решаю выспаться.
И тут же сомнение: может ли быть для десантника верное убежище? И ночь, и день, и лес, и овраги, и поле, и даже собственные шаги таят опасность. У десантника нет надежных убежищ, кроме бдительности и храбрости.
Но спать все-таки надо, сон не обманешь. Если побороть его сейчас, он может повалить меня в каком-нибудь другом, самом опасном месте. А здесь, под кустом смородины, тихо и темно, я не слышу даже шороха листьев и не вижу ничего, даже неба.
Засыпаю. Это трудно назвать сном, это сумбур всяких нелепых сновидений. Приснилась бабушка — сидит с веретеном и прядет свои седые волосы. Приснился мой дружок Федька — купается в речке Воре. Рядом с ним плавает огненный шар — солнце. Я тоже хочу купаться, но едва касаюсь ногой воды, Федька хватает из воды солнце и швыряет в меня. И так долго — я лезу в воду, а Федька отгоняет меня огненными шарами. Эти шары вроде неразменного рубля: как только Федька схватит один, вместо него в Воре появляется тотчас новый.
Очнулся поздно вечером. Небо задернули сплошные тучи. Оно совсем темное, совсем мирное. Ни огней, ни взрывов. Эх, ливанул бы дождь! Сплошной стеной, подольше. Теперь ненастье, хляби и грязи — моя мечта.
