— Танцевать будем, — уверяет хирург, делавший операцию, и уже пригласил ее на вальс.
Мне разрешено сидеть, ходить, читать, писать. Перебрал бумаги, оставшиеся от Федьки Шаронова, документы сдал в штаб бригады, а письма Катерины — других не было — отправил обратно ей и написал: «Ваш боец пал смертью храбрых». Федька никогда не уходит из моей памяти; мертвый он стал еще ближе мне, чем живой.
Много читаю. Танюшка приносит мне книги из города. А сегодня подает толстый почтовый пакет. В нем метрическая выписка, копия свидетельства об окончании педагогического техникума, справка о принадлежности к комсомолу, справка об активном участии в партизанском движении. И все это на имя Ирины Чернышевой.
— Ты — Ирина?
— Да. Это без подделки, настоящее.
— Замечательное имя, — похвалил я.
— Чем это? — удивилась Ирина. — Таких тут кругом десятки, в каждой деревне.
— Вот и замечательно. Ирина по-русски значит мир.
— А Виктор тоже со значением?
— Победитель.
Ирина начала называть имена, я переводил их на русский язык: Анастасия, Настёнка — воскресшая, Валентина — забыл, Федор, Федька — божий дар.
В Чижах у бабушки есть старинный, дореволюционный календарь, где все имена перечислены со значением. Мы с Федькой иногда устраивали такую забаву — начинали кликать мальчишек и девчонок по-русски: моего надоедливого братца Даньку — «Эй ты, судья божий», соседского Алешку-лентяя — «Ну, ты, помощник», всех Матрешек — «госпожами». Получалось интересно, смешно. Я тогда знал много имен на память, а теперь забыл почти все.
Я стараюсь звать ее Ириной, но часто сбиваюсь на Танюшку: ведь это имя вошло в мою память через такое незабываемое, как десант, как детство.
Меня освободили по чистой. В первый же день моей новой жизни мы с Ириной переехали в Чижи, к бабушке. Ирина поступила в Абрамцевский военный госпиталь.
Я сижу в переднем углу, на самом почетном, на дедушкином месте, которое почти тридцать лет было неприкосновенным. Только однажды бабушка разрешила посидеть на нем моему отцу, когда праздновали его и моей матери свадьбу. А теперь бабушка усадила меня по случаю моей свадьбы с Ириной да еще потому, что я «воскрес из мертвых, явился с того света». Моих односельчан взято на войну больше полусотни, а вернулся оттуда пока один я.
Рядом со мной сидит Ирина, дальше по обе стороны наши родственники и гости.
Вся изба полна соседей. Этих не на что посадить, нечем угостить. Но нельзя и оставить за порогом. Сегодня мы с Ириной принадлежим всей деревне. Все поздравляют нас с возвращением, с законным браком. Вспоминают своих, кто убитых, кто живых, но еще воюющих. И все плачут, плачут: и от горя, что многих никогда уже не увидят, и от радости, что хоть и узка обратная дорога с войны к дому, но все-таки еще есть, будет и еще кому-нибудь возврат.
И так целый, уже долгий апрельский день: слез и причитаний море, а затянуть песню никто не решился. Вот она, война, и жениться-то как следует не дает!
Никогда не думал, что окажусь таким нужным, лежа в госпитале, даже тревожился: куда, к чему пристроить себя? А сейчас передо мной такое многопутье! Председатель сельсовета зовет к себе в секретари, председательница колхоза предлагает полдесятка должностей: счетовода, бригадира, кладовщика… Директор МТС тянет в трактористы. Чтобы я не торопился связывать себя обещанием, бабушка и мама наперебой внушают мне: теперь для тебя открыты все пути-дороги. На фабрики, на заводы принимают без разбора, без всякого образования. Там пооткрывали свои школы. А кто с десятилеткой — тех в любой вуз, фронтовиков с большими льготами.
Директор МТС старается доказать, что самое разумное, благородное и для всех самое выгодное — поступить мне в трактористы. Сейчас в нашей стране, у нашего народа два наиглавнейших дела: одно — скорей кончать войну, добывать победу и мир, другое — добывать хлеб. Поскольку я от войны отставлен, мне надо браться за хлеб.
Я так и сделал: когда началась весенняя посевная, сел на трактор.
Наши взяли Берлин. Фашистская Германия капитулировала. Наши разгромили отборную Квантунскую армию японцев, и Япония тоже капитулировала. Больше не льется человеческая кровь, не падают убитые. Война кончилась везде.
А как считать тысячи разбитых городов и совсем стертых с земли деревень? Для них война не кончилась, много еще трудов и жертв потребуется на восстановление разрушенного. А миллионы убитых мужей и женихов убиты не только сами, через них миллионы вдов и невест загублены как родительницы, убиты миллионы нерожденных, которые могли бы родиться. А бездна безвозвратно уничтоженных произведений искусства? Сколько еще всяких последствий и продолжений войны. Сколько потерял каждый из нас. Только у одного меня убиты: отец, дядя, лучший друг Федька Шаронов, других погибших десантников даже не припомнить, восемнадцать парнишек, моих одноклассников, с которыми кончал десятилетку, восемнадцать из двадцати.
Надо переходить на мирную жизнь. Все, кого война сорвала с насиженных мест, а потом гоняла по белу свету, стараются снова осесть, кто в прежнее гнездо, кто заводит новое.
Я решил отдать всю свою жизнь сельскому хозяйству, хлебу и поступил учиться в академию имени Тимирязева.
Прощайте, далекие белые пятна! Больше я не стану рваться к вам. Здесь у меня много своих белых пятен. Они кругом, они везде, хватит мне на всю жизнь. Поднятие урожаев, выведение и разведение новых культур, обращение всего Подмосковья в сплошной фруктовый сад — вот еще не освоенные белые пятна. Для ищущего, вдумчивого человека всякая земля — и далекая, и близкая, и ведомая, и неведомая — таит еще столько неоткрытого! Наши подмосковные пески и глины, вся огромная русская морена, оставленная ледником, — тоже белое пятно. Она скрывает такие дары, такие богатства! Земля в глубине своей вся — белое пятно.
Моя Ирина, когда временный военный госпиталь закрылся, перешла в школу учительствовать и тоже поступила заочницей в педагогический институт.
Наши боевые друзья пишут нам.
Громовы — Степанида Михайловна, Настёнка, Митька — в память погибшего Ивана приняли в свою семью как дочь, как сестру Валю Бурцеву и живут в одном селе, в одной хате.
Партизанская мать Федора Васильевна Локтева госпиталь закрыла, недолечившихся передала в городскую больницу, сама вернулась в колхоз. Ее семья сильно поредела: кто убит, кто умер от ран, кто пропал без вести, но война оставила столько сирых, что у Федоры в доме снова полное застолье и ни одной кроватки нет опустелой. Живет Федора по-прежнему без присяду и умрет, наверно, на ходу. Таким сердобольным людям, как Федора, надо бы давать бессмертие!
Нашего бригадного деда Арсена Коваленкова советская власть наградила высоким орденом, построила ему новую хату взамен спаленной фашистами, назначила персональную пенсию.
Вот письмо от Антона Крошки:
«Извини, друг Корзинкин, что писал тебе редко и кратко. Не о чем было распространяться, все у меня было неясно, неопределенно. Месяца четыре валялся в госпитале, не зная, как выйду, с рукой или без руки. Вышел с рукой, но долго носил ее на подвязке. Первое время сильно беспокоило, что придется забросить ружье, тайгу, охоту. А потом чаще и чаще стали шевелиться другие мысли. Разве обязательно мне всю жизнь таежничать и охотничать?
В госпитале нашлись добрые образованные люди, которые помогли мне подготовиться в вуз. Теперь я студент радиотехнического факультета. Ты, друг, выбрал себе борьбу за хлеб, я — борьбу за мир».
С годами мои боевые связи слабеют, рвутся. Из друзей по десанту чаще всех вспоминает меня Антон Крошка. Живет он по-прежнему в Сибири, работает конструктором на заводе. Вот прилетел в Москву. Спрашиваю:
— По каким делам?
— Все по тем же. — И рассказывает, что привез проект одного приборчика. — Надо показать высоким ученым. — Антон подает мне из портфеля толстенную папку. — Вот моя попытка сделать мечту, облечь ее в плоть, дать ей жизнь.
Я по-десантски крепко обнял своего друга и пожелал ему от всей души, от всего сердца зеленую улицу.
1943–1968 гг.,
2-й Украинский фронт — Москва — Абрамцево
Пораты — бодры, сильны, здоровы.
