— Все-таки, как решим, Михаил Павлович? Переведем ее или не будем переводить?..
Пальцы продолжают нервно постукивать по столу.
— Да успеем с этим! Тут у нас другое решается. Обожди, договорюсь вот с товарищами… Так как, ребята, свезти вас до сплавучастка? Тут четыре километра, через десять минут там будете.
Что нам еще делать — четыре так четыре, все шаг вперед, мы измучены, нам тяжело идти пешком. Там хоть обсушимся, попьем горячего чая…
— Везите, — соглашаемся мы.
А девушка молча повернулась, с той же горделивой осанкой прошествовала к двери, бросила через плечо:
— Я переведу ее…
— Переведи, переведи, — согласился директор и, уловив в наших взглядах вопрос, пояснил: — Это наша старшая медсестра. Скучновато ей здесь, молодой, среди стариков.
26. СЕВЕРНЫЙ ХАРАКТЕР
Сплавучасток — четыре дома, прижатые к реке лесом.
Я выскакиваю из лодки, иду навстречу мужчине.
— Здравствуйте. Мне бы мастера сплавучастка…
Лицо у мужчины мрачное, подбородок тронула рыжеватая щетина, маленькие глаза, прячущиеся под нахмуренными бровями, серы и холодны. Сам он невысок, довольно широк в плечах, из-под пиджака торчит конец кожаных ножен финки.
— Ну, я мастер. Чего вам?.. — отвечает он сумрачно, обегая меня взглядом с головы до ног.
Прием не из любезных. А от этого лесовика с хмурым, как сегодняшняя Онега, небритым лицом, с настороженным взглядом и ножом под полой потертого пиджака, мы зависим полностью. И нужно нам от него не так уж мало: во-первых, обсушиться, во-вторых, поесть, в-третьих, самое главное и самое невыполнимое — каким-либо путем перебраться через Бирючевские пороги до Ярнемы. Хотя бы до Ярнемы, а там рукой подать до конечной остановки парохода, там уже пойдут снова обжитые берега, там — цивилизованный мир.
Мастер терпеливо выслушивает меня, ни один мускул не шевелится на его лице, не прочтешь его мысли и в глазах — они спрятаны под брови — уставились мне в грудь.
— Что ж, — произносит в ответ он на мой длительный и, во всю силу моего красноречия, цветистый монолог, — пойдемте, пока у меня пристроитесь.
И, не сказав больше ни слова, он, чуть сутулясь, направился к крыльцу одного из домов.
Это и контора сплавучастка, это и жилье мастера Ямщикова — стол, две койки, телефон на стене, каждую минуту захлебывающийся яростным, хриплым треском.
Хозяин наш бросил через плечо: «Располагайтесь», — растопил печь и исчез. Через минуту и печь и веревки, протянутые по всей комнате от стены к стене, увешаны нашими брюками, плащами, портянками.
Мастер возвращается с рыбой — налимы, щуки, окуни. Откуда он ее взял? Как откуда? Из реки, конечно, в верши попалась.
— Значит, это ваша рыба? Вы поймали?
— А то чья?.. Не украл же…
Все с тем же выражением нелюдимости быстро чистит рыбу, варит уху. Мы перетряхиваем содержимое наших мешков.
— А хлеба нам хватит?
— Курить еще осталось?
— Э-э, немного же папирос…
На столе появляется исходящая ароматным паром густая уха. Хозяин виновато произносит:
— Не пересолил ли? На свой вкус готовил.
— Съедим, — успокаиваем мы его.
Он отрезает от буханки толстый ломоть, остальной хлеб кладет на стол, приглашает:
— Садитесь.
— А вы куда?
— Да у нас тут своя столовая. Я — с рабочими…
И, несмотря на наши горячие уговоры разделить с нами уху, он не остается, уходит в столовую, к обычному обеду, который, как мы позднее убедились, далеко уступал желтой, как янтарь, ухе. Он уходит, а мы, немного обескураженные, смущенные таким гостеприимством, прочно садимся за стол.
— Ребята, смотрите, он и папиросы нам свои оставил.
Да, на столе лежит свежая пачка папирос с коробкой спичек. Все, что мог, сделал, а сам ушел этот мрачный на вид, неразговорчивый человек.
Нам не в новинку такие люди, как Александр Алексеевич Ямщиков. Они часто встречались на пути, эти северные характеры. В первую минуту они кажутся отчужденными, сумрачными, даже враждебными, но несколько дружеских слов — и на угрюмых лицах появляются застенчивые улыбки. Можно рассчитывать на самое горячее участие с их стороны, на самую искреннюю помощь, можно вполне довериться — не подведут, не предадут, не обманут. Таких людей можно встретить, наверное, в любом другом месте, но здесь с ними сталкиваешься чаще. Они неотъемлемая часть этого былинного края.
Мы хлебали горячую уху, прямо руками ели разваренное нежное налимье мясо, благодарно восхваляли нового хозяина. В дверь постучали, вошел парень — сплавщик в высоких резиновых сапогах, поздоровался.
— С вами, товарищи, женщины не было? Не оставили, случаем, где ее?
— Женщины?.. — Мы недоуменно переглянулись. — Нет, мы все здесь. Никакой женщины с нами не было.
— А мы думали, ваша… Тут одна на том берегу давно уже стоит. Значит, не ваша?
— А может, она ваша?
— Наши горластые, как подойдут, сразу кричат, а эта стоит и молчит. Не из вашей ли компании, подумали. Хотели уж лодку к ней гнать. Ну, раз не ваша, пусть себе стоит. Коль нужно будет — крикнет.
Парень вышел, а мы продолжали свой обед.
Я выскочил помыть липкие после рыбы руки. На улице скупо сеял мелкий дождик, плотные облака прижимались к зубчатым краям высоких берегов, суровая Онега несла на себе рассыпанные бревна, шумела вода на Большой голове.
На противоположном берегу, у самой воды, я разглядел одинокую женскую фигуру. Она неподвижно стояла и смотрела на наш берег: ничем не покрытая под дождем голова, светлые волосы окружают лицо, короткое пальто наглухо запахнуто, руки спрятаны в рукава, из-под пальто — ноги в лыжных брюках. Она! Та девушка, что появлялась перед нами в кабинете директора Дома инвалидов. Стоит, смотрит, не двигается, молчит…
27. КАМЕННАЯ ДАМБА
Мы загостились у Александра Алексеевича. Сюда нелегко забраться, а выбраться еще труднее.
Есть выход — сколотить плот ниже Большой головы и спустить нас на плоту. Но для того, чтобы не застрять с этим плотом на какой-нибудь отмели, нужен проводник. Не располагает к увеселительному путешествию и погода: промозглый дождь не перестает, между высокими онежскими берегами гуляет холодный, по-настоящему осенний ветер. Мы же все одеты не очень тепло, и потому нас не соблазняет свободное плаванье среди романтических берегов.
Ямщиков крутит ручку своего беспокойного телефона, старается связаться с конторой. Это не так-то просто, на одном проводе висят телефоны разных организаций, все звонят, все требуют, чтоб именно им освободили линию. У Ямщикова есть кой-какие дела, ради которых рано или поздно придется высылать лодку, с этой оказией можно и нас подбросить.
А пока мы торчим на гостеприимном сплавучастке, ночуем в общежитии вместе с рабочими.
Мой сосед по койке загулял, вернулся поздно, когда свет был потушен. Я слышал, как он ощупывал кровать, ругаясь вполголоса, выбрасывал из-под простыни поленья. А утром, разумеется, виновник тайных ночных похождений с добродушной ухмылкой выслушивал остроты своих товарищей.
Еще один серый, тягучий день полного безделья. Мы бродим по берегу.
Участок мастера Ямщикова чуть ли не самый тяжелый на Онеге. Все Бирючевские пороги проходят по нему. Рядом, в десяти шагах, — Большая голова, ниже, в какой-нибудь сотне, — Малая. Здесь чаще всего забрасывает на берег бревна, в прошлые весны постоянно набивало огромные заторы.
Затор молевого леса — трагедия. Тысячи бревен несет река вниз по течению. Тысячи, десятки тысяч — огромных, в обхват толщиной, средней толщины, тонких, длинных, коротких бревен день и ночь тянутся и тянутся вниз по течению, задерживаются в тихих заводях, ударяясь друг о друга тупыми и тяжелыми мордами, несутся на быстринах, переворачиваются, скачут на порогах — не дай бог, подвернуться здесь лодке под такое налитое речной тяжестью бревно! Многие из них набухают водой, сначала опускается у них один конец, на поверхности воды остается торчать макушка. Такая лесина — кандидат в «топляки». Вяло и медленно волочит она свой набухший конец по дну, пока вся не напитается речной водой и тихо не уляжется на песок или ил заводи. Такой топляк — мертвец в молевом сплаве. Он будет лежать в воде, гнить, заноситься песком, зарастать илом, под ним станут отлеживаться в жаркие дни вялые налимы, а его древесину, учтенную в кубометрах, вычеркнут из приходных книг. Десятки, может, сотни останутся лежать на половине речной дороги, ставшей им покойной могилой, а тысячи бревен упрямо идут вперед и вперед. Но вот одно из этих напористых бревен прочно садится на песчаную косу или на отмель. В него упирается второе бревно, третье, десятки бревен, сотни, тысячи несет течение. Бревна, большие и маленькие, легкие и тяжелые, громоздятся друг на друга, создают хаотическую баррикаду, перекрывают всякое движение. Порой они ложатся так крепко и так плотно, что выше по течению река начинает выходить из берегов. Дикое нагромождение, затор из бревен, как пробкой, закупоривает реку, перерезает сплавную артерию. Час за часом приплывают новые бревна, день за днем растет величественная баррикада.
