— Ой ты! — обрадовался Саныч. — А меня он, дьявол, замучил до печенки!
Директор, сощурясь, долго смотрел с обрыва на Бабкина.
...Ребята остались одни. Саныч потоптался и лихо спросил:
— Слушай, закурить нету?
Но тут он вспомнил, что Бабкин не балуется, и махнул с улыбкой рукой. Бабкин посмотрел на его грязную мордочку, измятую сном, на живые, чуть припухшие глазки и, крякнув, вытащил термос, который Лешачиха каждое утро засовывала ему в карман.
— Чай. Горячий.
Саныч с удовольствием грелся крепким чаем, наслаждался. Дизель рокотал, тоже набирая тепло, гудел глуше, басовитее. Бабкин включил насос — река со всхлипами потянулась в трубу. Вода залила канавы, вдоль которых медленно пополз трактор, неся над сверкающими обмытыми гусеницами косматые дождевые широкие крылья. Бабушки радостно смотрели, как на глазах зеленеет их морковка, скисшая было после обработки ядами.
— Смотри не зевай теперь! — строго сказал Бабкин Санычу и поспешил к себе. В сторожке он записал в своем графике «полив» и поставил число. График был длинный, клеточек в нем много, и заполнен он только в верхней, малой своей половине, внизу же — долгая, белая пустота.
Возле хранилища остановилась грузовая машина, и на землю весело посыпались заводские. Шефы привезли с собой доски, гвозди, пилы — им сегодня ремонтировать сгнившие лари в хранилище.
— Бабкин! — приветствовали они звеньевого. — Здорово!
— Здравствуйте, — степенно отвечал Бабкин, с удовольствием рассматривая знакомых парней. Вдруг он насупился — в сторонке лениво стоял механик.
Бабкин посмотрел направо, посмотрел налево и с облегчением вздохнул: Татьяны тут не было. Работали только шефы. Они сколотили козлы, положили на них бревна, завизжали пилами. Хорошо запахло сосной.
Миша посматривал с высокого шассика, собираясь уже отъехать, как вдруг заметил неладное: несколько девчат, отойдя в сторонку, начали резать хлеб да колбасу, а парни за углом загремели мелочью. Бабкин вздохнул: и такие «шефы» приезжают иногда в совхоз.
Механик, подойдя к дыре хранилища, тихо позвал:
— Эй, сопливенький, ты где?
— Да я здесь... сейчас я... — затыркался в подземелье знакомый голос, а следом за ним выбрался и сам Павлуня, грязный и неуклюжий.
— Пашка! — охнул Бабкин, скатываясь с шассика. — Опять дразнятся? А у нас тебя Алексеичем звали!
Механик начал совать в карман Павлуни собранную с троих мелочь.
— Ты давай потихоньку к магазину, чтобы только наши не заметили, а то скандал! — втолковывал он, но тут вмешался Бабкин и сказал механику:
— Убери свои медяки! И отойди от нас!
— Испугался! — хмыкнул золотоволосый красавец, но от братьев все-таки отошел. Нехотя ухватился за пилу.
— Эх, ты! — с насмешкой сказал ему напарник. — Пилить не умеешь, а — «я, я, механик! Все могу!»
— Подумаешь, работнички, столяры и плотнички! — обиделся механик и отправился в тень.
Бабкин стоял перед Павлуней. Братец переминался с ноги на ногу, не поднимал глаз.
— Ну, как ты там? — участливо спросил Бабкин.
Павлуня слегка затеплился:
— Я на сборке... — Он искоса посматривал на ровные всходы морковки, на крылатый дождевой трактор, прятал за спину вымазанные прелой капустой руки: — Не веришь... Правда, я сборщик. — Вдруг он усмехнулся и, распуская губы, протянул: — У нас на участке такие де-евочки!
Бабкин широко раскрыл монгольские глаза под русскими рыжими бровями.
— Девочки, говоришь? — И рассердился, топнул ногой. — Марш к людям! Нечего тут!
— Да я чего, я иду, — отвечал Павлуня, становясь прежним испуганным братцем.
Бабкин посмотрел на него и пошел в контору.
В кабинете директора было жарко, хоть все окна нараспашку и вентилятор крутился под потолком. Когда Бабкин появился на пороге в пиджачишке, наброшенном на майку, с соломенной шляпой в руках, на него не обратили внимания. Люди, среди которых было много незнакомых, негромко разговаривали, курили, часто поминая Климовку. Ефим Борисович в сторонке беседовал с невысоким лысым человеком. Этого Бабкин знал: заводской представитель частый гость в совхозе. А возле окна — это, кажется, сам начальник всей районной мелиорации.
— Значит, решено: трубы ведем через Климовку? — спросил он директора, и Бабкин понял, что судьба деревеньки решена бесповоротно.
— А как же Трофим? — спросил кто-то. — Не отдаст он Климовку — вырос в ней.
— Все мы на одной земле выросли! — рассердился Громов. — На советской!
Тут директор заметил Бабкина и спросил, что случилось.
— Я насчет Пашки... — неторопливо начал было Бабкин, но Ефим Борисович перебил его:
— Слушай, может попозже зайдешь, а?
Звеньевой пожал плечами:
— Можно и попозже. Только за это время Пашку напоят, пожалуй.
— Кто?
— Заводские, — вздохнул Бабкин, и лысый представитель сумрачно обернулся к нему:
— Погоди-ка, товарищ! О чем ты? Кто этот Пашка? И кто хочет его споить?
— Есть тут один, — ответил Бабкин. — А Пашка — это мой брат. Он в завод на сборку пришел, а вы его — в хранилище и к самому лодырю приставили. А его нужно к самым хорошим людям.
— Нужно, — бормотал заводской представитель, выискивая в блокноте среди адресов и телефонов свободное местечко. — Все нужно... Как фамилия этого Пашки?
— Зачем же фамилия? — улыбнулся Бабкин. — Вон оно, хранилище, — близко, а там — Пашка. Сами спросите.
Директор и заводские переглянулись. Заводской сказал:
— Ладно, придется заехать. До свидания, товарищ Бабкин!
Бабкин вернулся на поле и оглядел свое хозяйство. Гудел дизель на понтоне, текла по трубам вода, шумел над морковкой рукотворный дождик.
У хранилища вместе со всеми, очень нехотя, работал механик. Он часто взглядывал на камень, возле которого солнечно сверкало горлышко кокнутой бутылки. Осколки блестели брильянтами, а жгучую влагу впитала пыль.
— Жалко, Гриша? — посмеивались девчонки. — Только зря бегал!
Заводской представитель, старый и лысый, тоже вместе со всеми пилил, строгал, заколачивал гвозди. Увидев Бабкина, подошел.
— Братец ваш отправлен на завод, а в остальном тоже порядок.
Бабкин посмотрел на хмурого и трезвого механика, на сверкающее горлышко и улыбнулся:
— Порядок. Спасибо вам.
Солнце садилось. Уползла с поля дождевалка, роняя янтарные капли. Бабушки приготовили на завтра рукавички — после полива полезут сорняки. Бабкин записал в своем графике: «Культивация» — и собрался было домой, но тут легко подкатила гладкая Варвара. С тележки, как обычно, выставилась сперва, словно пушка, деревянная нога Трофима, а потом выбрался и он сам — обгорелый, крепкий, насупленный. Отведя Бабкина подальше, спросил, сурово глядя:
— Знаешь?
Бабкин кивнул.
— Все! — сказал Трофим. — Конец Климовке.
«Вот беда-то!» — подумал Бабкин, которому до смерти надоела здешняя тишина и давно хотелось на волю, на широкое поле, на большой народ. Однако вслух он ничего не сказал — зачем огорчать хорошего мужика.
— Вон едет, деятель! — кивнул Трофим в сторону зеленого директорского «газика».
— Трофим Иванович! — закричал, высовываясь из машины, директор. — Погоди, поговорить надо!
Но Трофим, бурча что-то под нос, уже влезал на свою тележку. Варвара, кося глазом, ждала. Только когда весь хозяин уселся, она, не дожидаясь команды, мощно понесла тележку по дороге. Засверкали новенькие подковы.
— Обиделся, старый, — сказал директор и обратился к Бабкину: — А ты? Что ты думаешь? Говори прямо, товарищ начальник!
— Все правильно, — ответил звеньевой, — хоть и жалко, а нужно.
«Молодец!» — подумал директор. Он оглядел молча Мишино поле и, не усмотрев в нем ничего плохого, сразу же простился со всеми. А Бабкина отозвал в сторонку.
— Почитай-ка! — сказал Ефим Борисович, подавая ему бумажку. На ней знакомым разгонистым почерком было написано: «А Мишка-то Бабкин в рабочее время на казенном тракторе частные огороды пашет — поди, за бутылку. А бензин-то государственный, денег стоит».
— Тетка писала, — уверенно сказал звеньевой. — Раз про деньги, значит, тетка. — Он посмотрел на директора. — А зачем?
— Пахал? — спросил Ефим Борисович. — Лешачихе, что ли?
Бабкин пожал плечами:
— Пахал. Не в рабочее совсем, а в свое, в ночное, время.
— И трактор тоже твой? Собственный?
Бабкин укоризненно качнул головой и проговорил:
— А она двадцать лет на своей, что ли, ферме? На личной?
Директор, почесывая лысину, пробормотал:
— Хватит. Поговорили. Поехал я, пожалуй.
Он пригласил климовских бабушек в свою машину: «Садитесь, женщины!» Но те смущенно заплескали ладонями и ответили, что не привычны они к такси-то, что дойдут и так, сами по себе. Бабкин тоже не сел — неудобно как-то, он лучше вместе со своими пройдется по холодку.
И они пошли. Сперва быстро и молча, часто оглядываясь на директора. Потом, уже отойдя далеко, замедлили шаг, о чем-то оживленно заговорили.
