А в последнем её сне, перед звонком будильника, он уже не просто присутствовал. В оцепенении сидела она на краешке тахты, тупо глядела перед собой сквозь ненужные сейчас и потому нелепые очки, а он, протянув руку, двумя пальцами дёргал за кончик пышного тесёмочного банта. Напрасные старания! Бант не развязать, зашит накрепко, пуговиц же, на которые застёгнута блузка, он не видит. А помочь ему чудовищно стыдно. Но ещё стыднее — вот так сидеть, точно кукла, терпеливо ждать, пока разденут тебя.
Блузку она не наденет сегодня — что‑нибудь другое… Мгновенно пронеслось это — она и опомниться не успела, и тотчас же кровь ударила в голову. Господи, о чем думает она! Испуганно открыла Римма глаза.
У разобранного кресла–кровати длинно белела фигура Наташи в ночной сорочке. Спадали золотистые волосы. Вот уж и впрямь чудо природы… Павел — тёмный, сама же она скорей светлая, но разве волосы это? Она и раньше‑то не могла похвастаться ими, а теперь… Однако когда Оксана предложила со своей двусмысленной улыбочкой парик, Римма холодно пожала плечами: «Зачем?» С вызовом, который она делала неизвестно кому, отказывалась от всего, что могло бы приукрасить её. Одни очки чего стоят! А ведь среди её подзащитных есть оптик, и уж он бы ради неё постарался. («Я ваш вечный должник, Римма Владимировна, из тюрьмы вызволили».)
— Доброе утро, — сказала вдруг Наташа, не поворачиваясь.
В зеркале видит… Протянув руку, Римма взяла с тумбочки очки.
— Доброе утро, — ответила сухо.
А Наташа уже сидела на кровати, уже смотрела, и тёмные брови хмурились. Неуютно чувствовала себя Римма под изучающим взглядом дочери.
— Ты что? — холодно спросила она.
Вместо ответа Наташа подняла руку и, прежде чем мать опомнилась, осторожно сняла с неё очки. Римма не шевелилась. Со стороны видела себя — свои выпуклые, беззащитные, как бы обведённые кругами глаза. Она не любила себя без очков.
Наташа закончила осмотр и осталась им недовольна.
— Ты неважно выглядишь, махен, — сказала она, — Поспи ещё. — И, поднявшись, направилась к туалетному столику.
— Я дежурю сегодня.
Дочь с недоумением обернулась.
— Черная суббота, — объяснила Римма.
Наташа по–мальчишески присвистнула.
— Опять ты, — строго сказала мать, но та мимо ушей пропустила.
— Надо отменить этот порядок, махен. Субботы должны быть красными.
В соседней комнате заговорило радио: «Встаньте прямо, руки к плечам…» Мама начала свою ежедневную гимнастику. Перешагнув пенсионный рубеж, она стала особенно ревностно следить за собой — зарядка, обтирание, прогулки перед сном. Зачем? Несмотря на ужасающую худобу, здоровья не занимать ей. Или она лелеяла его, опасаясь, как бы не спровадили на пенсию? Ей это вряд ли угрожает: лучшего, чем она, инженера по технике безопасности не найти.
В парикмахерской, несмотря на ранний час, была очередь — суббота! — и пока Римма раздумывала, стоять ли, прийти ли после обеда (успею до шести), появилась Оксана.
Неспешно и уверенно вошла она — так хозяин вступает в свои владения. В закрытом, без единого украшения, платье чудилось вопреки строгости покроя что‑то вызывающее.
Критическим взглядом обвела зал. Римма, будто уличенная в чем, невольно кивнула. Прошла секунда–другая, прежде чем ярко накрашенные губы приоткрылись и послышалось негромкое:
— Здравствуйте.
Оттенок то ли вопроса, то ли слабой насмешки мелькнул в голосе. Оксану как бы удивляло столь раннее появление здесь её аскетической соседки.
— Я за вами? — произнесла она.
Уходить было поздно.
— За мной.
Оксана ещё некоторое время глядела на неё с тем же хамским выражением иронического любопытства; села, оголив белые колени. Римме не оставалось ничего иного, как опуститься рядом. Деловито достала из сумки кассационную жалобу, что написала вчера вечером.
В отличие от остальных соседей, которые относились к Римме, этой суровой даме в очках, заведовавшей одной из юридических консультаций города, с опасливым уважением, Оксана недвусмысленно давала понять, что плевать ей на Риммины добродетели. «Что, — говорил её дерзкий взгляд, — твоё общественное положение, твои деньги, твой авторитет женщины со строгой моралью — словом, все то, за что почитают тебя толстозадые кумушки? Я всего-навсего контролёр в сберкассе, но у меня ведь жизнь! А у тебя? Так, прозябание…»
Взгляд Риммы скользил по строчкам, но смысла не улавливала. В долгом безмолвном поединке между ними победу одержала Оксана: не в юридической консультации встретились они и не в зале суда — в парикмахерской.
С малодушным соблазном сбежать отсюда боролась Римма. На часы взглянула.
— Торопитесь?
Римма перевернула страницу.
— Нет, ничего.
А сама знала, что Оксана смотрит на неё и проницательно улыбается. Да ещё, может быть, переглядывается кое с кем. Пусть! Ей дела нет до всех этих красоток. Да, она занята, да, она спешит, да, она синий чулок, если угодно.
Не далее, как полчаса назад, они с матерью говорили об Оксане. Речь, собственно, о Наташе шла, о её поздних возвращениях — мать не впервой заводила эту песню. Так как внучка беспечно игнорировала все её замечания, пыталась воздействовать через дочь. «Ты хочешь, чтобы она стала, как Оксана?» В майке и сатиновых шароварах была она — не переоделась после гимнастики. «А что Оксана? — сказала Римма. — Женщина как женщина». — «Вот–вот. Ты и Наталье это внушила. Парочкой ходят». Римма, хоть и не подала виду, насторожилась. Что может быть общего между несовершеннолетней девушкой, десятиклассницей, и женщиной, которая видела все? В девятнадцать лет оставшись одна после смерти матери, чего только не вытворяла на глазах шокированных соседей! Римма спросила небрежно: «И где же это они ходят?» — «Ходят», — уклончиво ответила мать, но Римма поняла, что за этим многозначительным лаконизмом ничего не скрывается. Знай мать хоть что‑то, не преминула б выложить. А то — все общие слова. Учеба… Дело… Долг… Принципы… Честь… За последние четверть века репертуар Александры Серегиной мало изменился. Много лет она отрабатывала его на муже, покойном Риммином отце, и происходило это обычно утром, когда отец, чуть живой с похмелья, отпивался чаем. Безропотно выслушивал все, не возражал — да и что возразишь, если все абсолютно верно? — а через день или два, а то и в тот же вечер опять наклюкивался. Мать предупреждала, что больше в таком состоянии не пустит в дом, и однажды выполнила угрозу. На мокрой после дождя скамье ночевал отец. Обернулось это воспалением лёгких, после которого он уже не оправился.
Переворачивая лист, Римма увидела невзначай, что Филипп Семёнович, у которого только что освободилось кресло, делает знак Оксане.
— Предварительная запись, — бросил небрежно, дабы очередь не волновалась.
Едва ли не лучшим дамским мастером слыл он в городе, Филипп Семёнович, и попасть к нему было не так‑то просто. Оксана, однако, не двинулась с места.
— Идите, — чуть слышно произнесла она.
Римма почувствовала, что краснеет.
— Слышите? Идите.
Римма повернула голову.
— Вы мне?
Оксана в упор смотрела на неё накрашенными глазами.
— Вы ведь торопитесь, — объяснила она.
Вблизи её лицо отливало желтизной, а искусственные тени под глазами легко можно было принять за естественные.
— Я не тороплюсь, — сказала Римма.
И хотя взгляд её снова уткнулся в жалобу, ясно видела, как соседка ухмыльнулась. Потом встала и направилась к креслу. В безукоризненном порядке лежали её черные волосы — что делать тут парикмахеру? Но Филипп Семёнович нашёл что. Подошла Риммина очередь, она села в кресло, встала — лёгкая стрижка и укладка не заняли и четверти часа, — а он все ещё священнодействовал над Оксаной.
В консультации она была в семь минут одиннадцатого. Кажется, впервые в жизни опоздала на работу из‑за женских прихотей… Римму позабавила эта мысль.
В коридоре у запертой двери сидели на скамье двое: отец Качманова, чье дело слушалось в понедельник, и молодая женщина в тёмном, не по сезону, платье. «Развод», — поставила диагноз Римма.
Качманов–старший испуганно вскочил:
— Здравствуйте, Римма Владимировна.
Она быстро и сухо, без улыбки, ответила ему и, отперёв дверь, пригласила войти. Он замешкался. Неуверенно на женщину показал — то ли она раньше его пришла, то ли хотелось поговорить без помех… Симпатичен был Римме этот пожилой плотник, овдовевший несколько лет назад и теперь с таким мужеством переносящий несчастье, что свалилось на него.
— Заходите вы, — с безразличием, быстро сказала Римма женщине. Оставив дверь открытой, распахнула форточку, села за свой стол. Цепким взглядом окинула бумаги. — Садитесь. Слушаю вас.
Женщина загнанно глянула на неё и опустила глаза. На груди белела аляповатая костяная брошка, какие делают в кустарной мастерской при мясокомбинате, где Римма юрисконсультствовала. Красные глаза, толстый слой пудры на щеках, пальцы дрожат…
