— Что это ты, Маша, хорошего стола не закажешь? В такой хате и такой стол. Пора обживаться, пора, пора… А то на таком столе и писать неудобно.
Алеся удивилась ещё больше.
Маша, возившаяся у печки, скрыла улыбку. Она поняла, почему председатель стал таким добрым и ласковым.
Он только присел на край скамейки и сразу же поднялся.
— Я к вам на минуточку. Не хочешь ли, Маша, за лесом для Антонихи съездить? — он нарочно не называл имя Максима.
— Петька поедет, — ответила Алеся.
— А-а!
— Он уже давно отправился.
— А я что-то не приметил его на дворе. И думаю: дай зайду. А то Маша ещё обидится, — он хитро прищурился. — Ну ладно, я пошел. Позавтракаю и тоже в лес.
Когда он вышел, Маша рассмеялась.
— Ты чего? — спросила удивленная Алеся, оторвавшись от книги.
— Весёлая у нас жизнь началась.
Она и сама хорошенько не знала, что вызвало этот смех. Просто на душе вдруг стало почему-то легко и захотелось смеяться. Бывает иногда такое!
— Не понимаю, — пожала плечами Алеся. — Лично меня он возмущает. Я еле удержалась, чтоб не ляпнуть ему: не суй носа не в свое просо.
— Хватит того, что ты Максиму ляпнула. Умница! Простить тебе этого не могу. Как я теперь с ним встречусь?
— Пускай будет человеком, а не… — Ну… смотри мне!.. Ученица!
Еще издалека, с конца улицы, Максим заметил возле своей землянки подводы и людей..
«Что такое?» — удивился и даже встревожился он. Но, подойдя ближе, увидел, что люди укладывают в штабель бревна, и все понял. Шаройка выполнил свое обещание.
«Вот это по-моему: сказано — сделано. Как же это я забыл?» Ему стало неловко, что, покуда он гулял, люди на него работали.
По обе стороны землянки лежали два штабеля сухого соснового леса. К одному из них ещё подъезжали подводы; суетились люди.
Максима встретили шумно, весело.
— Здорово, Максим Антонович. Принимай работу!
— Гляди, сколько наворотили, пока ты гулял!
— Ну, Максим, с тебя, брат, магарыч!
— Ему, должно быть, и не снилось, что его хата сегодня дома будет.
— Тут не хата, а добрых две со всеми службами.
— Колхоз!
— Одному на полгода хватило бы возить.
— Амельян Денисович постарался! Он, когда захочет, из-под земли…
— Вот именно, когда захочет, — тихо отозвался кто-то за спиной Максима.
— Ну, хлопцы, берем последние!
Максим скинул шинель, взял самый большой дубовый кол, подхватил им комель толстого бревна.
— А ну нажми, хлопцы! Так-так! Взяли! Взяли! — громко командовал Иван Мурашка, и Максим подивился, откуда столько прыти у этого парня.
— Ещё раз! — гремел бас Андрея Грибача.
— Да раз-зок! — подпевал тоненький мальчишеский голос.
— Топ!
— Пошла!
— Лежи, милка, покуда плотник не потревожит.
Бревна были сухие, звонкие. Ударишь — весь штабель гудит, как приглушенный колокол. Пахли они смолой, лесной прелью, хвоей, примерзшей к угловатым комлям с белыми елочками подсечки.
Максим опьянел от работы. Он кричал вместе со всеми, командовал по-хозяйски, громко и решительно, перебегал с места на место. Под руку попался ствол молодой сосенки, только что срубленной в лесу. Кора на нем облупилась, и Максим запачкал руки и гимнастерку липкой смолой. Но зато как пахла она — эта свежая смола! Живым лесом! И в самом деле можно опьянеть, как пьянеешь весной в молодом сосняке, когда он весь осыпан желто-красным цветом.
Быстро рос второй штабель. Разгружали последние подводы.
Сынклета Лукинична топталась вокруг, с тихой материнской радостью и гордостью смотрела, как ловко работает её сын, и в то же время боялась, как бы он не надорвался. Ишь как хватает! Один поднимает колоду. Надо сказать, чтобы так не надсаживался. Потом она вспомнила о другом, испуганно всплеснула руками.
«Боженька мой! Людей же угостить надо. А я и не подумала. Век прожила, а ума не нажила. Угостить — это не задача. Слава богу, есть чем. А вот где?»
Увидев, что Максим на минуту оторвался от работы, чтоб вытереть пот, она подбежала к нему, отвела в сторонку.
— Максимка, людей-то угостить надо. Целехонький день на морозе…
— Само собой, мама.
— А где же, сынок? В землянке много ли поместишь? У кого, посоветуй. Может, у Маши? Хата у них теперь что твой клуб…
Максим сдвинул на лоб шапку, прикрыв козырьком глаза, и задумчиво поскреб затылок.
— Ну, что это тебе на ум пришло? У Маши! Черт знает что подумают!
И тут, как из-под земли, вырос перед ним Шаройка, вынырнул откуда-то из-за землянки, с огородов.
— А-а, и сам хозяин дома! Здорово, Максим Антонович. Что задумался?
Максим крепко пожал руку председателю.
— Добрый день, Амельян Денисович. От всего солдатского сердца благодарю.
— Ну, что ты! Долг, брат. Я свое слово крепко держу.
— А вот мать задуматься заставила. Где людей угостить?
— И-и-и… Это уже зря! Какое может быть угощение! Это у вас от Антона Захаровича. Отец был хлебосол на весь район. А тебе советую всех нас угостить на новоселье и на свадьбе. Там это будет кстати.
Максим взглянул на мать. Она вздохнула.
— Да ведь так принято… Таков уж обычай…
— Еще что скажете, Сынклета Лукинична! Сколько этих домов мы поперевозили — каждый день пьяные были бы… Другое дело, что вот приезд Максима не отпраздновали. Это так. А за то, что он три дня неведомо где гулял, накладываем на него взыскание. Сегодня празднуем у меня. Нет, нет, нет! И слушать не хочу. Ты что — вместо благодарности обидеть меня хочешь? Смотри, брат…
Дом Шаройки был построен по присланному в колхоз типовому проекту. Но внутри Шаройка распланировал все по-своему.
В одной половине, отделенной коридором, — просторная светлая кухня. Другая разделена на комнаты: продолговатую залу в три окна и две маленькие боковушки — спальни. В зале все сверкало чистотой. Недавно побеленные стены, старательно вымытый желтый пол, новая мебель, несколько неуклюжая, тяжеловесная, но сделанная на века — вся дубовая. На стенах портреты и без толку наклеенные плакаты: «Восстановим родную деревню» и «Все, как один, подпишемся на заем». На столе, застланном скатертью с замысловатыми узорами, ровными стопками лежали книги, ученические тетради, стоял открытый патефон: от блестящей головки его на черную крышку ложился зайчик. Все это Максим охватил одним взглядом с порога.
Он пришел один. Мать сперва вообще отказывалась идти, а потом пообещала прийти позже.
Амельян Денисович встретил его во дворе, цыкнул на двух больших лохматых псов, неистово рвавшихся с цепи, и сразу же повел в дом. Войдя в комнаты, Максим повторил ту же шутку, которая обидела Василя Лазовенку.
— Да, сразу видно, что хата председателя. Хозяин и гости засмеялись.
— Амельян Денисович — человек хозяйственный, — сказала кума Шаройки Марья Ахремчик.
— У тебя, Максим Антонович, будет не хуже. — Шаройка сел рядом, разгладил усы. — Теперь куреней не строят. Теперь народ вперед глядит, хочет, чтоб хата была как хата. Чтоб через какую-нибудь пятилетку-другую и электричество не стыдно было провести.
— Ого, кум, махнул! — воскликнул бригадир Лукаш Бирила. — Добродеевцы вон через год мечтают…
— Мечтать можно! Лукаш не отступал:
— А что ты думаешь? Год не год, а годика через два, глядишь, и пустят. Размах у них — ого-го. Да и темпы теперь не те. Помнишь, как у нас в двадцать втором пожар тридцать хат слизнул, целую сторону? Сколько строились? Три года. Потому что каждый сам со своей канителился. А теперь, считай, добродеевцы всю деревню за один год наново построили. А хаты какие! Хоромы! Сила, брат… колхоз!
— Да, сила большая, — многозначительно протянул Максим и покосился на Шаройку. Неудобно было прийти в гости и критиковать хозяина, хотя так и подмывало сказать и о тех двенадцати семьях, которые всё ещё жили в землянках, и о конях, и о хомутах, да и сад не обойти молчанием, — сравнить с садом в «Воле». Но именно потому, что все напрашивалось на сравнение с «Волей», он промолчал.
О чем ни заходил разговор, все, так или иначе, было связано с колхозными делами. Максим заметил, что Лукаш Бирила все время старается в замаскированной форме, намеком, шуткой, уколоть хозяина.
— Вы тут латефончик, патефончик… Что-нибудь веселенькое, — суетился Шаройка. — А я на кухню — баб подгоню.
— Гляди, как бы тебя самого бабы не погнали, — сразу же откликнулся Лукаш и хитро подмигнул Максиму.
Лесковец подошел к столу, начал заводить патефон и вдруг остановился. Отворилась дверь одной из спален, и оттуда вышла девушка. Модная, высокая прическа, заколотая блестящими шпильками, добела напудренное лицо, ярко-вишневые губы и дорогое бархатное платье — все это, казалось, так и кричало: «Вот и я! Смотрите, я какая!»
