У нее оказалась привычка начинать, что бы она ни говорила, словами: «Теперь так…»
— Теперь так… Сервировка стола — самое важное в доме. Как можно садиться обедать и не иметь на столе букета цветов, хотя бы самых простеньких? Это верх неприличия! Вот я набрала здесь в огороде ромашек, — это для начала сойдет, и пока нет гостей. А при гостях прежде всего, Нилочка, — посередине стола — букет цветов!
Или:
— Теперь так… Если мебель какая-то вообще разномастная, то это непременно должно оскорблять вкус гостей, и об этом они будут говорить везде и всюду, что вот у нас в квартире какая мебель!
Или:
— Теперь так… Если муж уважает свою жену, то он должен предоставить ей удобства, какие необходимы… Рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где лучше. А под лежачий камень, говорится, и вода не течет…
И если Кашнев слышал это тещино «Теперь так», то морщился, как от занозы.
Глаза у Алевтины Петровны Покотило были еще более светлые, чем у обеих ее дочерей, а волосы совершенно седые. Она курила и кашляла, хотя вид имела сытый. Нила говорила мужу, что у ее матери бронхиальная астма.
Большим событием в жизни Кашнева оказалось рождение ребенка. В доме прибавилось вдвое суеты, хлопот и опасений. И Кашневу временно представлялось, что если бы у его жены были еще две, даже три сестры, всем бы им нашлось дело около маленького Феди.
Даже хроменькая Софа, придя с занятий в конторе, не принималась после обеда за чтение переводных романов (что было ее привычкой), а стремилась к своему племяннику, для которого подыскивалась уже на всякий случай кормилица, хотя бы и приходящая.
И скоро все разговоры трех женщин в четырехкомнатной квартире Кашнева стали сводиться от «хороших денег» к «хорошему адвокату», у которого Кашнев мог бы быть помощником, чтобы через несколько лет иметь уже не какую-то там квартиру, а собственный дом и даже… дачу в Крыму.
— Хорошие адвокаты, хорошие деньги, все это очень хорошо, конечно, — кротко, но рассудительно замечал Кашнев. — Но идти из акциза в помощники присяжного поверенного — это значит для меня менять верное на неверное.
Но тут оказалось, что у тещи был какой-то старый знакомый присяжный поверенный, с которым она уже списалась. Он готов был оказать покровительство ее зятю и «гарантировал» (это слово особенно часто пускалось в ход тещей) ему на первое время такой же заработок, как его месячное жалованье акцизного чиновника, и это ведь только на первое время, а потом…
— Теперь так… При вашем ораторском таланте, — говорила теща, — вы, Дмитрий Николаевич, можете далеко пойти.
— Но откуда же вы взяли, что у меня есть ораторский талант? — удивлялся Кашнев.
— Разве я глухая? — обижалась теща. — Разве я не слышу, как вы говорите? С каким выражением и с какими доказательствами. А на суде что же еще нужно? Нужно привести доказательства!
Адвокат, к которому теща вздумала направить в помощники зятя, жил в Симферополе, где имел собственный дом, и ему недалеко было ездить на свою дачу, которая была в Судаке.
— А при том, конечно, как у всех там в Крыму, свой порядочный виноградник, — мечтательно озарив белые глаза, победоносно добавляла Алевтина Петровна.
Когда в человека верят, когда на него надеются, что он откроет в себе зачатки способностей, тогда и человеку начинает казаться, что способности эти у него действительно есть. Исподволь Кашнева начали занимать судебные процессы, о которых он читал в газетах. Иногда он даже заходил в свободное время в окружной суд послушать, как велось то или иное дело. На его столе появились своды законов по гражданским и уголовным делам. Наконец, списавшись с крымским адвокатом, он поехал к нему сам, чтобы поговорить и взвесить, не грозит ли ему чем-нибудь такой серьезный шаг, как перемена на неверное верного, — это было уже весною 1911 года, Кашнев расстался с акцизом и Полтавой и перевез свое немалое семейство в Симферополь.
Софочка и здесь, как в Полтаве, деятельно стуча костылем, начала уходить по утрам и не больше как через неделю провозгласила, хотя и по-своему безулыбочно, но по виду торжественно:
— Я нашла себе место!
И Кашнев весело поздравил ее с удачей. Он вообще начал чувствовать себя веселее, когда снял свою акцизную чиновничью фуражку с кокардой и заменил ее обыкновенной шляпой. Квартира, которую нанял он в новом городе, конечно, была найдена женою и тещей не совсем удобной, но в первое же воскресенье по приезде устроили они поездку к морю, и это примирило их даже и с не совсем удобной квартирой.
День этот был ласковый, голубой, нежаркий, тихий. На пляже было много народа, такого же радостного, как они, и Кашнев в первый раз за несколько лет после военного госпиталя ощутил простую, давно забытую им детскую радость жизни, хотя кругом него и было много других людей.
XII
Присяжный поверенный Савчук, человек уже немолодой, хотя и не старый, — лет сорока пяти, раздобревший, как и полагается людям свободных профессий в его возрасте, значительно лысый со лба и носивший бороду смоляно-черного цвета (как он говорил, «для пущей солидности, необходимой адвокату»), говорил Кашневу:
— Для того чтобы преуспевать в жизни нашему брату-адвокату, нужно иметь много пронырства и даже, если хотите, нахальства, потому что конкуренция велика. Ведь в нашем стане орудуют не только юристы с образованием, а даже и подпольные адвокаты, из писарей: набили руку на переписке бумаг, прошений и отношений и действуют кто во что горазд. Я не так давно одного такого в окружном суде встретил: кивает мне на другого такого же, как сам, и хихикает: «Вот, посмотрите-ка, он то-оже выиграё-ёть дела!» «Выиграёть», — как вам это нравится? А между тем они тоже наши с вами конкуренты!.. А то появился тут еще с полгода назад некий защитник невинных овечек по фамилии Волк! Хотя бы Волков, а то без всякого «ов»: Волк, — и вся недолга! Которые желающие — лезь ему прямо в зубы!.. Конкуренция большая, да, но… и наша губерния Таврическая, во-первых, не мала, — кроме Крыма, еще три уезда — Бердянский, Днепровский, Мелитопольский, — и население пестрое, и всяких мошенников на наш с вами век хватит!.. У вас же, — это я вам прямо скажу, — пусть даже никакой опытности, так себе нахальства, — и даже… даже, скажем так, нет осанки, — осанки, да, что очень необходимо адвокату, но-о зато у вас есть честность в глазах — ее не подделаешь, а у вас она налицо, — это я вам прямо говорю, без лицеприятства, — это вам большой плюс, потому что еще Некрасов сказал комплимент нашему брату, как вам, конечно, известно:
И, содрав гонорар неумеренный,
Восклицал мой присяжный поверенный:
«Перед вами стоит гражданин
Чище снега Альпийских вершин!..»[2]
— Вы говорите, Иван Демидыч, что вот там «честность в глазах» и прочее, — заметил, встревожась, Кашнев, — но ведь никаких явно нечестных махинаций мне, надеюсь, и не придется представлять на суде честными?
— Ну еще бы, еще бы, — успокоил его Савчук. — Надо вам помнить только, что защитник в суде и есть именно защитник, — все равно, что врач у постели больного… хотя бы этот больной и заслуживал каторги или даже виселицы.
И тут же снова заговорил о конкурентах, способных выхватить из рук наиболее выгодные дела.
— Конкуренты в адвокатской практике — это, как вы сами должны знать, зло, известное с давних времен. На этой почве шла борьба и в древнем Риме. Клавдий, например, оратор Клавдий… вы не читали о нем?
— Нет, что-то не помню такого…
— Клавдий… Идет раз по улице и вдруг слышит: в окне из клетки птица какая-то говорит, может быть и картаво, как-нибудь, а все-таки как следует — по-латински!
— Какая же это могла быть птица?
— Не помню в точности… Только не попугай, конечно, попугаи появились в Европе из Америки… И вот Клавдий — дела его шли явно блестяще, человек он был богатый, — отвалил за эту птицу что-то порядочно серебра… Принесли ее ему домой, а он что же сделал? Приказал своему повару ее, говорящую, зажарить! Тот зажарил, а Клавдий съел!.. Скворец это мог быть, я думаю, а скворцов ведь и у нас едят… Зажарил и съел во имя чего же? Не смей быть моим конкурентом, — вот во имя чего! Я — оратор, и я говорю, а ты своей дребеденью не привлекай внимания моих, Клавдия, клиентов!
Савчук был женат, и жена его приходилась какою-то дальней родственницей Алевтине Петровне. Он имел троих детей, уже подростков, двух мальчиков и девочку. Кашнев видел, что его принципал, как называл он в своем домашнем кругу Савчука, на земле стоит прочно. И дом себе он устроил хозяйственно, из белого евпаторийского камня, который не нуждался в штукатурке и даже имел обыкновение сбрасывать ее с себя. Дачу в Судаке Савчук строил тоже сам, но из желтого керченского камня, доставленного туда морем на парусном баркасе.
