Я уснула на рассвете, мне снилось какое-то собрание, и вдруг в разгар этого собрания послышался папин голос:
— Лялька-а! Вставай! В Зоологический едем!
Я с трудом разлепила глаза: «Не забыл…»
— Папа, еще десяти нет. Куда мы в такую рань попремся?
— Вот и хорошо, что рань: там в десять как раз открывают. Вставай, посмотри — какое солнышко-то! Ну-ну, давай побыстрее…
Он был весел, бодр, необыкновенно деятелен, его лицо с большими голубыми глазами было лукавым, как у человека, который задумал удивить мир, и злил он меня всем этим до изнеможения.
В старом своем военном картузике, который я помнила с детства, в коротком пальто реглан, похожем на бабью юбку, папа бежал по улице так, точно опаздывал на поезд. Я семенила за ним и тихо ругалась. В трамвай мы вскочили на ходу.
А возле Зоологического сада не по-городскому пахло прохладной осенней землей, деревья стояли бронзовые, строгие и не шевелились, замерев, точно понимали, что чуть теплый, бледно-золотой солнечный свет льется на них в последний раз. Строгость, умиротворенность и милая прозрачность осеннего дня кольнули меня, как льдинкой, особой грустью — тоже строгой, умиротворенной и прозрачной.
«А ведь мне уже много лет», — подумала я.
А папа сладко жмурился, подставлял лицо солнцу, круглыми своими ноздрями втягивал острый воздух, ежился и блаженно крякал.
— Ай, хорошо! Ну и хорошо! Что? Довольна, девчонка, что поехала? Жалко, что Муськи с нами нет. Помнишь, как осенью, в Заручевье, мы вас с Муськой за грибами не пустили? На какую-то вашу особую полянку?
— Ну, помню. Ну и что?
Он раздражал меня бесконечно.
— Гиены, — с удовольствием отметил он, когда мы подошли к клеткам. — Ишь, сволочи. Хохотать умеют. Смотри, как вон эта — рыщет, а? А вонь-то от нее, мамочка…
«Типичная Климанчук», — определила я про себя и угрюмо улыбнулась.
— А вот тигры, Лилька, смотри, тигры. Шика-арные звери, верно?
— Похоже, что они из тигрового одеяла сшиты, — ответила я. — Неправдоподобные.
— Ну нет, это ты напрасно. Красивые звери. Мне нравятся. Ну, а это тебе львы. Их скоро кормить будут (папа вдруг ужасно озаботился, вытащил из жилетного кармана дедушкины часы, луковкой, взглянул на них, даже послушал). Да, ведь верно, кормить скоро будут. Ну, ничего, я тебе покажу, как их кормят.
— Да не надо мне, господи. Дожидаться тут, что ли… кормежки ихней. Ты лучше посмотри, какие они плешивые. Точно топтались на них. И морды дурацкие. Тоже — царские! Как у Николая Второго…
Папа неуверенно хохотнул.
— Ну, пойдем, папа. Посмотрели. Да и смотреть-то не на что.
— Львы эти, действительно, немножко… того, — говорил папа смущенно, но еще бодро. — А вот медведи тебе понравятся. Они, знаешь, играют, кобенятся. Мы вот сейчас птиц посмотрим, потом к разным там коровам зайдем, и — к медведям. Ладно? А уж потом дальше. А? Хорошо?
— Как хочешь, папа.
Мы стояли у клетки с птицами. Тошнотворно пахло птичьим пометом, вода в неглубоком круглом бассейне была загаженной, грязной. А вокруг бассейна аккуратнейшим кружком расположились птицы: пузатый пеликан неподвижно созерцал плавающую в воде корку; рядом с ним замерла, вытянув шею и прикрыв глаза белесой пленкой, неопрятная курочка; за курочкой торчала на одной ноге какая-то востроносенькая, ехидного вида птичка с хохолком, и так далее. Все они почему-то находились в полном оцепенении, точно были чем-то сильно озадачены.
— Заседание нашей редакции, — определила я немедленно и уныло.
Папа тяжело вздохнул и промолчал. Мы молча подходили к загородке с пони.
— Ну, а это пони, — сказал папа, — конечно, так себе. Мелкая лошадь… Тебе они тоже не понравятся…
Что-то в голосе папы удивило меня. Я бегло взглянула на него: лицо у папы было старое, разочарованное и… да! — пристыженное.
«Чего это он скис?» — подумала я, и вдруг меня как ударило; да ведь папа хочет, чтоб я удивлялась и радовалась, как в детстве! Ведь он не в Зоологический сад прогулку придумал — в мое детство, в свою молодость. А я-то брюзжу, а я-то ничего не вижу вокруг — ни золотых деревьев, ни забавных зверей, ничего, кроме страшных образов своей тоски, а я-то — старая…
— Ну, пойдем, — уныло уронил папа.
Но я воскликнула с увлечением;
— Нет, папочка, подожди, подожди! Я хочу еще посмотреть на лошадку!
— Ну, посмотри, — недоверчиво сказал папа, но немного смягчился.
— Нет, вот эта мне наконец нравится, — восхитилась я, дрожа от жалости и любви к отцу и зорко следя, чтобы не переиграть. — А какая она маленькая! Отчего это она такая маленькая, а, папа?
— Да уж порода такая — пони.
— А это «пони английский», папа. Знаешь, он лучше того, красивей.
— Да как будто бы получше. Мордастый!
— Нет, не как будто, а определенно красивей. А вот интересно — ездить на нем удобно? Ужасно хотелось бы прокатиться… Ведь в Англии на них катаются, верно?
Я уже не знала, как угодить ему!
— Ну, зачем же сразу в Англию? Вон ребята едут! — веселея, сказал папа.
Действительно, к нам приближалась таратайка; она дребезжала, как консервная банка, сердитый, очень волосатый пони тащил ее. В таратайке глубоко, по самую шею сидело четверо детой в пушистых беретах, мальчик-служащий чмокал и правил, а за таратайкой семенила маленькая лохматая-лохматая собака с пучками шерсти над глазами. Все — и пони, и дети, и мальчик-служащий, и даже шерстяная безглазая собака — были очень серьезны, надуты, важны, все казались какими-то очень деловитыми, точно торопились на службу или даже выполняли ответственнейшее задание.
— Ну, хочешь, прокачу? — повторит папа и подмигнул. — Я могу!
— Ужасно хочу! Только… папочка, пожалуй, это не совсем удобно?
— Ну, тогда пойдем дальше. Нам еще много надо посмотреть.
— Да, да, пойдем. Я к обезьянам хочу, — воскликнула я, радуясь, что удалось обмануть папу. — Ты знаешь, я ужасно люблю обезьян. Особенно человекоподобных… Я так давно хотела посмотреть на них.
Мы тронулись к обезьяннику. Я взяла папу за руку и, нарочно чуть-чуть отставая, шла рядом с ним, как самая примерная дочка. Папа сиял.
— Хочешь, вафлю куплю? — спросил он. — Большую, с кремом?
— Ну конечно. Очень.
— Что, вкусная?
— Спрашиваешь. Прелесть!
Крем по запаху и, вероятно, по вкусу напоминал земляничное мыло, а в самой вафле, несомненно, уже появилась древесина. Я ела, давясь от отвращения, осыпая себя фанерными крошками, папа курил, золотые деревья неподвижно стояли над нашей скамеечкой, наслаждаясь последним солнцем. Рядом на скамеечке молодая женщина надевала трехлетнему сыну тупоносенькую тусклую галошку. Толстая ножка мальчика болталась, как ватная, мать никак не могла поймать ее в галошку и, ловя, спрашивала нежно и певуче:
— Ну, Вовочка, как же мы расскажем нашей бабушке — что мы видели в Зоологическом саду?
И мальчик отвечал, старательно морща круглый лоб и вытягивая губы в трубочку:
— Видели… большого слона-а… Большого велиблюда… и ма-аленькую лошадинку.
При этом про слона и верблюда он сказал басом, а про «маленькую лошадинку» тоненьким-тоненьким голоском пропищал.
Я наконец справилась с вафлей.
— Замечательно. Теперь, папочка, попить. Только, пожалуйста, с сиропом.
— У вас какие сиропы? — строго спросил папа продавщицу.
Продавщица с пышными, бумазейно красными щеками отвечала, увеличивая в голосе восторг при каждом новом названии:
— Клюква. Вишня! Свежее сено!! Чайный нектар!!!
Я выбрала «свежее сено» пополам с «чайным нектаром» — кутить так кутить!
Пока я пила, папа смотрев на меня с тревогой:
— Не очень холодная?
— Нет, ничуть.
— А помнишь, Лялька, — спросил он в третий раз, — как вы ревели, когда мы с матерью не пустили вас за грибами?
Я закивала головой. Он счастливо засмеялся.
— Как вы ревели с Муськой, как вы ревели, господи! Три часа подряд. Я думаю — сколько же они еще проревут?
— Еще бы! День-то какой был! Самый грибной. Дождичек моросил, такой светлый-светлый, мокрыми елками пахло, на той полянке маслят полно, а вы… Что? Теперь то небось, через пятнадцать лет, жалко нас стало?
— Жалко… И тогда было жалко, да мать испугалась — дождь. Ну, мы и не пустили вас.
Папа взглянул на меня виновато и счастливо. Как я любила его! Мне хотелось увести его еще дальше, еще ближе к его молодости, и добрая память сразу открыла туда тропинку.
— А ты помнишь, папа, как мы были в Зоологическом, когда ты приезжал с германского фронта?
Он изумился.
— Ну? Неужели ты помнишь? Ты же тогда совсем щенком была?
— Вот, — а помню. У ворот тогда стоял такой киоск — огромная золотая бутылка, лимонад продавали. А мне больше всего хотелось посмотреть на Серого волка, который Иван-царевича возил… Я и волка помню! А ты был в военном… А потом мы все снимались, и я снималась у тебя на коленях и держалась за твою шашку. И мне из-за этого казалось, что я ужасно храбрая. Ты помнишь, папа?
