Устроившись в камыше, я начинаю наблюдать за густыми зарослями противоположного берега. Камыш там тянется стеной, местами заходит в самую воду, отражается в ней мерцающей тенью. Там, где тень, вода словно темное зеркало. В одном месте в камыше разрыв, просвет, и вот туда я нацеливаю все свое внимание. Мне показалось, что там что-то мелькнуло, скользнуло по зеркалу воды. Сижу, не шевелюсь. Проходит некоторое время, и вот из камыша осторожно, как-то грациозно выглянув, выплывает на воду она, лукавая водяная озорница… Лыска! Без малейшего звука, легким, скользящим движением плывет она по зеркальной поверхности. До чего же славная, глаз не могу от нос оторвать!
Допускаю со почти до середины заводи, прицеливаюсь, и вот уже садануло в плечо, брызнуло дробью по воде, неприятно ударило запахом дыма; рассеялся дым, и… лыски нет. Но попал! Промахнулся, ушла в камыши… Так тебе и надо, мазила…
Проходит несколько минут, я, затаив дыхание, выжидаю, и вот, словно в насмешку, ее грациозная шейка и грудь уже снова лукаво показываются из камыша. Мне кажется, она выглядывает оттуда как-то даже шаловливо, чтобы подразнить меня, чтобы сказать, что она жива и здорова, а я мазила.
Она то прячется в камыше, то снова появляется; я не знаю, сколько времени длилась бы эта «война нервов», если бы меня не окликнули.
— Довольно тебе, — слышу насмешливое из-за камыша. — Набил сам, оставь еще и другим!
Оглянувшись, вижу Степана-бригадира, Петровича, Аксена-пожарного. Они уже, видно, собрались идти к машине. Настроение у всех бодрое, приподнятое, даже Петрович повеселел. У каждого на боку висит связка дичи.
Правда, уток немного, больше разная мелочь, бекасы.
Вот так, когда висят, они кажутся совсем маленькими, не то что в воздухе. Это я уже сегодня заметил, что птица, которую подбирают с земли, оказывается куда меньше, чем ты видел ее в полете.
У нашего пожарного правая щека почему-то распухла, в кровоподтеках.
— С чего это у тебя?
— Ложу слишком плотно прижимал, а заряды у меня большие… Не заметил, как и набило!
И расплывается в улыбке. Что бы там ни было, ему весело.
Медленно направляемся к машине, и только теперь я замечаю, что небо уже совсем чистое, облака рассеялись и солнце, поднявшись, начинает пригревать. Ветер, так внезапно налетевший ночью, теперь совсем утих, дым после стрельбы долго плавает низом, застаивается, запах пороха слышится в воздухе.
Стрельба почти везде прекратилась. Успокоились Чары-Камыши на всем своем пространство. Лишь изредка грохнет выстрел: это какой-нибудь неудачник в веселом отчаянии пальнул по стае уток, еле виднеющейся высоко в небе. На недосягаемую для выстрела высоту поднялась птица, не достать ее нам теперь. Какая красота вокруг!
Бесконечная чистая голубизна — и живые крапинки птиц по ней! А над нашим озером, над тростниковыми зарослями, над светлой, залитой солнцем ширью Чары-Камышей, где недавно грохотала стрельба, лишь аисты величаво плавают, озирают из поднебесья поле боя, словно какие-нибудь нейтралы…
«Первый и последний раз сегодня стрелял, — мысленно обращаюсь к парящим в поднебесье птицам. — Клянусь вам… Пусть лучше ржавеет ружье».
Возле машины уже собрались все, кроме обер-мастера.
Он еще не приходил.
— Может, набрал, что и не подымет?
— Давайте подъедем к нему, — шутит Костя, — чтобы прямо в кузов уток его грузить.
Это идея. Садимся и едем вдоль озера к засаде старика. Бригадир ищет его глазами в камыше, а старик вдруг поднимается к нам из кукурузы: замаскированный сидел там, на самом холме, видимо ожидая уток. Могучая фигура его не спеша движется к нам. Мы ждем, пока он выйдет из кукурузы, нам не терпится разглядеть, какая же связка уток болтается на боку у старика, и, когда он подходит, мы видим, что болтается там… одна его верная, на токарном станке выточенная «крякуха»!
И это все?
Тяжело ступая своими ботфортами, старик молча приближается к машине. Подаем из кузова ему руки, он, кряхтя, залезает к нам. Лицо у него усталое, раскрасневшееся, мокрое, как после плача. И в то же время оно какое-то будто просветленное, будто доброе, чем было вчера.
— Восемь крыжней вот таких сидело возле «крякухи», — начинает рассказывать он, — Весь вечер сидели, и чего же было не ударить, а? До полдвенадцатого сидят, до без четверти двенадцать сидят, а я… бамбук. Вот уж бамбук, поискать такого.
Пока с места не трогаемся, он все ворчит, корит себя, всячески поносит, однако в этом ворчании его не слышится злости, и, как он ни срамит себя за упущенных крыжаков, кажется, что в душе он доволен, что сложилось все именно так. Выдержал, не нарушил закона товарищества!
Однако упущенные крыжаки, видимо, не дают ему покоя. Только взглянет на связки дичи у других, на свою одинокую «крякуху», сразу начинает ерзать, гудеть, сетовать. Снова мы слышим, как до полдвенадцатого не бил, до без четверти двенадцать не бил, знаем, что и дома все его родственники, все внучки да внуки не раз еще услышат об этих крыжаках, что — от такие вот! — сидели до полночи возле его «крякухи», а он, собрав всю свою выдержку, так и не выстрелил.
— Думал, до зорьки будут сидеть, а они как снялись, больше их и не видел…
Мы смотрим на его крепкие старческие руки с толстыми, уже потерявшими гибкость пальцами, на глаза, которые перевидали столько расплавленного металла на своем веку, а теперь все время слезятся, и мы все больше проникаемся к старику сочувствием.
— Не грустите, Федотыч, — высоко держа голову, говорит Степан-бригадир. Он набил сегодня больше всех и поэтому в хорошем расположении духа. Привезете и вы кое-что старухе — поделимся. В нашей бригаде такой закон: убил не убил, а делиться поровну!
И Петрович, и инженер, и все мы охотно поддерживаем бригадира. Только так, не иначе!
Машина мчит через луга; все дальше поблескивает за нами озеро, все дальше камыши, тырловища и табун коней среди пастбищ у колодца, и высокий, кажется, тот, что вчера к нам приходил, колхозный конюх, держась за блестящее на солнце ведро, смотрит нам вслед…
Прощайте, Чары-Камыши!
Пусть не высохнут ваши озера, не разлетится птица, пусть ничем не омрачены будут ваши чудесные зорьки!
1957
Род кофты (укр., обл.).
Стихи Сергея Ильевского даны в переводе Павла Шубина.
Жовтень — октябрь (укр.).
Желто-голубой (жовто-блакитний) — цвет петлюровского флага.
Гебит — область (нем.).
Лагеря военнопленных.
Триплекс — специальное пуленепробиваемое стекло.
Письма Ляли Убийвовк хранятся в Полтавском историческом музее. (Примеч. авт.)
Камыш (укр.).
Девушка, держащая свечу при венчании (укр.).
Гак — крюк, багор — орудие браконьера.
Гачить — багрить, хищнически истреблять рыбу.
Таскал, таскал — по неделе Днепра не видел.
Видзигорна — франтоватая (польск.).
Непереводимый оборот, близкий к русскому: «Помалкивай в тряпочку».
Вуйко — медведь (гуцул.), также: дядя.
Сандоля — острога.
СО3 — сокращенное: совместная обработка земли.
И. Котляревский. Энеида.
Это очень хорошо (франц.).
