— Обожди, не тебя же спрашиваю. Точку полагается ставить в конце. Так что потерпи немного. Что же это за причины, Федосья Леонтьевна? — Кустовец убрал руку с ее плеча, как бы желая снять с нее лишний груз перед трудным ответом. — Мне хочется знать, что думаете вы.
— Виктор Лазаревич правильно сказал — причин много, Владимир Григорьевич, — начала Феня, покрывая плечи платком и как бы давая этим знать, что лучше будет, ежели до них никто не станет касаться. — Много причин… Одного великая Стройка поманила, другой не захотел от товарища отставать, третьего старики родители чуть ли не силком спровадили, хотят, чтобы их сын городским был. А сынок ихний так рассуждает: отработал там свои восемь часов, иди куда хочешь — в кино, в театр, на стадион…
— Вот, вот! — встрепенулся Кустовец, встряхнув джунглями своей шевелюры.
Феня, перемолчав, продолжала:
— Правда, теперь и в селе нашем есть клуб, что твой дворец. Спасибо вот ему, — она кивнула на смутившегося и беспокойно завозившегося на своем месте Точку, — не пожалел денег, такое чудо отгрохал для нашей молодежи… Но до города нам, Владимир Григорьевич, сами знаете, еще ох как далеко! А ребята нетерпеливы: им подавай все сейчас же. Чтобы дом был как дом — с паровым отоплением, с газовой плитой, ванной, холодильником. Вот тогда они, может, и останутся в деревне, ну а с ними, понятное дело, и девушки.
— Подождите, все это будет, — убежденно сказал Кустовец.
— Я-то подожду. А вот будут ли ждать, скажем, Минька и Гринька, которые из армии вернутся? Они там такой техники нагляделись, что трактор покажется им допотопным механизмом…
— Ну, это уж ты зря, Леонтьевна, — обиделся за свою технику Федченков, будто сам изобрел ее. — Трактора наши лучшие в мире.
— Этого я не знаю, по заграницам не езжу, — ответила она, — но знаю: ребятам нашим подавай машину самую что ни на есть современную. И скорость чтобы у нее была не черепашья, и чтобы в кабине не задыхаться от жары и пыли, как сейчас в ваших самых лучших в мире тракторах!
— Вот как раз решению этих всех проблем и был посвящен пленум. Вы говорите, что читали о нем, Федосья Леонтьевна?
— Читала. Вчерашние газеты с постановлением прямо-таки нарасхват… На что Мария Соловьева… — Феня замялась, покосилась на Федченкова, смягчила чуток то, что хотела сказать: — На что, говорю, моя подруга Маша не любитель читать, а тут выдернула у меня из рук «Сельскую жизнь», спряталась за будкой, читает — аж пот с нее, сердешной, раскраснелась, как от письма любовного… Машины, машины, машины — все, от старого до малого, помешались на машинах. И не поймешь, Владимир Григорьевич, кто мы теперь: колхозники аль рабочие. Все к технике потянулись… — На минуту замолчала, вспомнив что-то, улыбнулась: — На днях встречаю на улице вон его тещу, — она опять указала затылком на Авдея, — встречаю Матрену Дивеевну Штопалиху, та и говорит: «Слава богу, и мне, старухе, отыскалось дело. В школу на работу устроилась!» — «Уборщицей, что ли?» — спрашиваю ее. Обиделась на меня страсть как: «Какая, — говорит, — я тебе уборщица! Хватит вам надсмехаться над старухой. Я — техничка!»
Кустовец расхохотался.
Смеялась одними глазами и Феня, продолжала, однако, с внутренней болью и обидой:
— Иной уходит из села потому, что звание «колхозник» его, видите ли, оскорбляет. Есть даже песня такая. Вон Мария идет. Я попрошу. Мы, может, споем ее для вас, пока осталось немного времени до смены.
К будке решительно, независимой походкой подошла Соловьева. На один миг только ее глаза скользнули по расцветшему вдруг Федченкову и орудующим ложками под руководством Катерины его детям, а затем как ни в чем не бывало раздвинула сидящих на скамейке, прочно утвердилась между секретарем райкома и председателем колхоза, развязала узелок:
— Угощайтесь, начальнички! Вы бы почаще к нам. Ягод у нас пропасть! — Одну земляничнику она сунула в рот Кустовцу, другую — в изготовившийся загодя рот Точки, а две сразу, перегнувшись, как бы невзначай размазала на щеках Федченкова.
Тот засопел смущенно:
— Тю… одурела?
— Такой румяненький ты мне больше нравишься! — сказала Мария, продолжая раздаривать ягоды. Когда один узелок опорожнился, вынула из-за кофты второй, поднялась с ним, угостила по пути Авдея, направилась к столу. Уселась там против трех ребятишек, из которых самому старшему было не больше девяти лет, и принялась скармливать им землянику, суя по очереди каждому в рот по ягодке, точно птица перед желторотыми своими птенцами; накормив, погладила каждого по головке, потом взяла самых малых на руки, отнесла в будку. Через некоторое время вернулась, сказав удовлетворенно:
— Спать уложила. Пускай подышат нашим духом. Может, тоже механизаторами станут, когда подрастут. Хлеб-то надо же кому-нибудь сеять.
— Маш, может, споем? — сказала Феня. — Вот властя песню требуют…
— Да ить для этого особое настроение требуется, — ответила Соловьева, усаживаясь на прежнем месте. — Горло-то промочить бы…
— Не время вроде, — нерешительно сказала Феня.
— Ну и для песни не время, — сказала Мария.
Федченков вопросительно глянул на Кустовца. Тот понял этот взгляд:
— Аль прихватил с собой?
— Ну а как же! Разрешите?
— Давай, если привез, — благословил Кустовец, По знаку отца старший сын Федченкова, Ленька, сгибаясь на один бок, притащил от машины тяжелый, толстобрюхий портфель-чемодан. Дальше уже орудовал сам хозяин этого диковинного портфеля. Глухо стукнувшись донышками о плохо выструганные доски, на столе в один момент оказались три бутылки шампанского, которые сейчас же утонули чуть ли не по самую шейку в конфетах. Длинное и толстое полено ветчинно-рубленой колбасы легло поперек стола, а в довершение объявились четыре оранжевых, величиной с ребеночью голову марокканских апельсина.
— Авдей, на помощь! — позвала Маша, оглянувшись, но механика не оказалось на прежнем месте. След его однако, еще не пропал:.пыль, поднятая мотоциклом, клубилась вдали.
Троекратный залп, как при салюте, раздался над степью. Толстые пробки высоко взлетели над столом.
Выпили, закусили, одними понимающими глазами поздравили будущих жениха и невесту, и только потом уж охмелевшая лишь слегка, разрумянившаяся и необыкновенно похорошевшая Мария сказала:
— Ну а теперь вот можно и спеть. Как ты, Фень?
— Давай начинай. Нашу с тобой…
— Хорошо, — Мария прокашлялась, глянула на одного, другого, подмигнула зачем-то Федченкову, окончательно сомлевшему от этого ее подмигивания, взяла сразу, с ходу, сильно, уверенно, глубоким, грудным своим голосом:
На горе колхоз, под горой совхоз.
А мой миленький задавал вопрос,
Ай-ай-ай-я-я-я! Ай-ай-ай-я-я-а-а!
— Ну подтягивай же, Фенька! — прикрикнула на подругу Мария, и дальше запели уже вместе:
Ты колхозница, тебя любить нельзя.
Ай-ай-ай-я-я-а-а, ай-ай-ай-я-я-а-а.
Это грустно-озорное и одновременно ироническое «ай-ай-ай-я-я-я» повторялось ими как припев. Феня и Маша распределили меж собой роли, женскую и мужскую, и теперь, состязаясь глазами, пели все громче, то грустя голосом, то балуясь:
Я колхозница, не отрицаюся,
И любить тебя не собираюся.
Я пойду туда, где густая рожь,
Я найду того, кто на меня похож.
Примолкли на минуту, переглянулись, и далее допевала уж одна Феня:
Я ушла туда, где густая рожь,
И нашла того, кто на меня похож.
Мария вела лишь припевку:
Ай-ай-ай-я-я-я-а-а-а, ай-ай-ай-я-я-а-а.
А Феня — все задорнее и лукавее:
Полюбила я — он молоденький,
Он молоденький, зовут Володенькой.
Кустовец покраснел, замотал кудрявой головой. Угрюмова заканчивала:
Мы влюбилися. Кудри вилися.
Расставалися — слезы лилися.
Мария не вытерпела, обняла подругу — теперь опять пели вместе:
Мы влюбилися — было двое нас.
Расставалися — стало трое нас…
Женщины прижимались друг к другу все плотнее, а песня их далеко неслась по степи:
Я колхозница, не отрицаюся,
И любить тебя не собираюся.
Ай-ай-ай-ай, ай-ай-ай-я-я-а-а-а.
И любить тебя не собираюся.
Кустовец встал. Сказал растроганно:
— Спасибо вам. За песню. За работу вашу. За все. За все спасибо. Ну а теперь, Федосья Леонтьевна, послушайте. Мы вот с Виктором Лазаревичем толковали о вас. Хотим во главе комплексной бригады поставить. Хватит нам дробить хозяйство. Один бригадир должен отвечать и за землю, и за технику, и за животноводство. Вы, я слышал, сами предлагали нечто подобное еще своему отцу. Было такое?
