улице Папанина и увидели нашего Жору. Он лежал, прижимая к себе карабин. Мы узнали его сразу по черной бороде.
Наверное, о нем многое могли бы рассказать бывшие партизаны…»
Меня очень тронуло это бесхитростное шахтерское письмо. Владимир Сорокин писал также, что он охотно поделится со мной и другими воспоминаниями о жизни города в годы оккупации. Завязалась переписка. Я узнал, что Сорокин работает в бригаде коммунистического труда на шахте 3-бис треста «Красноармейскуголь», у него двое детей, старшая дочь ходит во второй класс, младшей дочурке четыре года.
«В августе месяце 1941 года, — вспоминал Сорокин, — в городе уже было полным-полно немецких войск и мадьяр-салашистов. Дни стали чернее ночи. На каждом углу тебя поджидала смерть. Уже начались еврейские погромы. В них особенно усердствовали изменники — украинские националисты, напялившие на себя форму немецких полицаев. Они загнали в Старый город, расположенный, как вы знаете, на скалистом острове, все еврейское население и обрекли его на голодную смерть, отрезав от внешнего мира. В это время к нам на Подзамче пробрался мальчик лет четырнадцати, худой, истощенный, и со слезами на глазах стал нас просить, чтобы мы помогли умирающим от голода в Старом городе. А в то время уже поспело много яблок и картошки. Мы, подзамецкие ребята, мой средний брат Борис, двенадцати лет, Миша Ильницкий, я и Витя Шлапак нагрузились мешками с картошкой и яблоками и по крутым обрывистым тропкам, где и козе пробраться трудно, проникли в Старый город.
Страшное зрелище открылось нам! Опухшие от голода дети — самое дорогое, что есть на свете, плачущие матери, мертвые на улицах. Как благодарили нас плачущие матери, увидев наши гостинцы! Но разве могли мы накормить всех?
…Обратно мы пробирались, минуя кордоны полиции, но все равно на Турецком мосту я получил несколько шомполов от одного гада-полицая за то, что не хотел признаться, куда ходил.
Потом стало еще страшнее. Мы узнали, что оставшихся в живых несчастных из Старого города перегоняют на предместье Белановку и там расстреливают в воронках от снарядов и бомб. Кто падал в яму, сраженный пулей, кто умирал от разрыва сердца, а потом гнали следующих и, когда яма наполнялась убитыми, заставляли живых засыпать мертвых землей. Мы, ребята, плакали от того, что видели издали. Плакали и от сознания бессилия, что не можем уже ничем помочь несчастным.
А позже в наш город пригнали на смерть евреев из Венгрии — стариков и детей. Запомнилось мне, как однажды к нам во двор украдкой забежал один паренек, венгр, лет восемнадцати, и знаками попросил поесть. Мы его накормили, и, когда он поел, я спросил, как его зовут.
Он сказал: «Миклош», — и сразу же заплакал. Я понял, что он тоже переполнен ненавистью к фашистам за свою загубленную молсдость.
А вскоре я услышал, что немцы ищут по всему городу подпольную комсомольскую организацию. Я тогда еще слабо знал, что к чему, но с каждым днем приходили слухи, что в городе убивают немецких солдат и офицеров. По ночам режут телефонный кабель. Однажды поутру прибежал ко мне Витя Шлапак и говорит:
— Немцы забрали нашего Ику!..
Так звали его старшего брата. Несколько позже на Подзамче забрали молодого паренька Витю Белоусова.
Их расстреляли холодной зимней ночью…»
Это второе письмо из Донбасса дополнило то, что я знал уже раньше. Да, в городе, и поныне охраняемом Старой крепостью, работала сильная подпольная комсомольская организация. Придет время, и подвиги комсомольцев-подпольщиков будут описаны подробно в новых книгах. Мне же хочется сейчас вкратце поведать читателю еще и о тех отважных юношах и девушках, «вторых всходах революции», которые были верны чувству революционного долга и боевой комсомольской романтики в черные дни оккупации.
У комсомольцев-подпольщиков Каменец-Подольска были два радиоприемника. Один из них хранил у себя в подвале вожак организации Вилен Поворин, другой аппарат был спрятан в подземелье Старой крепости. Комсомольцы принимали там сводки Советского Информбюро, переписывали их и расклеивали по городу.
Кроме сводок, ребята сочиняли листовки, рисовали карикатуры на гитлеровцев и их фюрера.
В листовках комсомольцы призывали население не давать немцам теплой одежды, не выполнять их распоряжений, так как «наши войска все равно победят фашистов».
Ребят кто-то выдал. 5 июня 1942 года они были арестованы. После страшных пыток пятьдесят два комсомольца-подпольщика были расстреляны за старой тюрьмой.
Руководитель комсомольской организации Вилен Поворин оказался удивительно стойким и мужественным. Никакие пытки на допросах не смогли заставить его выдать своих товарищей. На допросах он называл только вымышленные фамилии участников подполья. Однажды после такого допроса гестаповцы привели закованного в цепи Вилена Поворина в торговую школу, где он учился. В зал были созваны все ученики школы. Переводчик стал выкликать фамилии «соучастников» Поворина. Никто не отзывался. Тогда рассвирепевший гестаповский офицер подбежал к Поворину и, размахивая нагайкой, закричал:
— Где они, твои люди? Почему они молчат?
Поворин, улыбаясь, ответил:
— Здесь их нет! Я просто хотел прогуляться по моему городу, встретиться со своими соучениками. А те фамилии, которые в протоколе, все до единой вымышлены…
…Так вели себя в дни войны молодые ребята древнего города, продолжавшие славные традиции комсомольцев первых послереволюционных лет.
Эти традиции учили их мужеству, жизненной стойкости, честности. Комсомольская честность — как закаляла она наше сознание в те далекие годы!
Старый комсомолец Иван Козырев, который некогда учился в советский-партийной школе нашего города, описанной в этой книге, сейчас стал научным работником и готовит новых педагогов в институте Черновиц. Он напомнил мне как-то при встрече позабытый случай тех далеких времен.
Комсомольцы вышли в воскресный день на улицы города с кружками — собирать пожертвования на беспризорных детей. В те далекие годы у нас еще свирепствовала безработица, и немало беспризорных, растеряв родителей в годы гражданской войны, колесили «зайцами» из города в город, занимались попрошайничеством, а нередко и мелким воровством.
Под мартеновскими печами донбасских заводов, у железных котлов, в которых плавился асфальт на площадях Харькова, у кипятильников железнодорожных станций — словом, везде, где было потеплее, особенно в ночное время, вы могли обнаружить чумазых, грязных, оборванных ребятишек с лицами, посиневшими от стужи и голода.
Для них-то, для того чтобы создать им новые детские дома и колонии, комсомолия старинного города и вышла собирать деньги в одно из жарких летних воскресений. Мы подходили к прохожим, решительно останавливали их и говорили: «Пожертвуйте на беспризорных детей!» Если человек откликался на эту просьбу и опускал в кружку какую-нибудь мелочь, мы торжественно прикалывали ему на грудь жетон. Если же он проходил мимо, кричали вдогонку: «Стыдно,
