— Интересно, как бы отнесся старик к этим кривым? — вслух спросил себя Прохоров. — Да, интересно — как?
Он тут же нашел ответ. Он входит к учителю, кладет перед ним альбом кривых и таблиц, все прекрасно вычерчено в туши, он не признает этих карандашных скороспелок. Суриков перелистывает страницу за страницей, над двумя — самыми важными — задумывается. Потом он поднимает голову, глаза его улыбаются, он взволнован.
«Спасибо, — говорит он, протягивая руку. — Это великолепно, что вы так глубоко разобрались в работе своей печи. Самая мысль замечательна — не ограничиться динамическим описанием процессов на подах, а подвергнуть кропотливому статистическому анализу результат ее многолетней работы. По-моему, у вас получается содержательная диссертация! Займитесь ею — с охотой буду консультировать».
Да, вот как бы он ответил, только так. Не будет этого ответа. Не принесет Прохоров своему профессору альбома кривых и таблиц. Другой разработал эти кривые, другой оказался пытливым, дотошным, любознательным — не он! И кто другой? Взбалмошный Красильников, ходячее настроение, а не инженер. Он бродит по миру как завороженный, остолбенело, словно в чудо, всматривается в каждое деревце, радуется и снегу, и слякоти, как подарку, — нелепый человек, не то ушибленный в детстве пыльным мешком, не то блажной от природы! Но он вслушался в темное дыхание печи, он проник в загадочную смену ее «настроений», ему одному она открыла свои тайны. Полно, открыла ли? Разве это доказано? Десять, сто тысяч измерений, сведенные в одну цифру, еще ничего не говорят. Как их сводили? Как обрабатывали данные? Одно доказательство будет настоящим, только одно — пустить процесс точно по кривым и посмотреть, получится ли тот великолепный результат, о котором они твердят!
— Проверить! — вслух сказал Прохоров и сердито заходил по кабинету. — Проверить на практике! Немедленно!
Внезапно ожили телефоны — все разом. В контору вломились мастера с мельниц и печей, их раздраженные голоса наполнили кабинет. Окошко спокойствия закрылось. Прохоров махнул рукой. Заботы дня командуют днем, не до исследований. Он еще возвратится к этому — после!
Прохоров возвратился к своим мыслям сразу же, как вышел за ворота цеха. Он успокоился, первое возбуждение прошло. Теперь можно было основательно поломать мозги над практической проверкой выводов Красильникова. Прохоров неторопливо шел к автобусу, прикидывая разные варианты проверки.
Недалеко от остановки ему повстречался Бухталов. Бухгалтер возвращался из столовой на вечернюю работу: шла бухгалтерская страда, составление месячного отчета. Прохоров недолюбливал Бухталова за вздорный характер, но ценил как энергичного работника и знатока производства: своей осведомленностью в технических вопросах Бухталов мог пристыдить иного молодого инженера.
Бухталов остановил Прохорова.
— Что нового у тебя? — начал он. — Ученый этот, Красильников, не мешает? Что-то его в последние дни не слышно.
— Красильников и раньше не очень мешал, — заметил Прохоров. — Теперь он непосредственно печью не занимается, а изучает ее прошлую работу.
— Значит, ищет другие лазейки под тебя. Давно хотел с тобой об этом, все не удавалось… Как другу — будь осторожен, Федор Павлиныч! Технология не так уж его интересует… Он тебе фитиля вставит, будь покоен!
Еще недавно Прохоров твердил себе примерно то же самое. Собственные его мысли возвратились к ному, подтвержденные мнением другого, они должны были усилиться от подтверждения. Но Прохоров почувствовал стыд, а не радость. Он вспомнил, как говорили о старшем бухгалтере завода: «Шипит, обжигаясь собственной злобой, как кипятком».
Прохоров вспылил.
— Что ты понимаешь в Красильникове? Одно во всем видишь — фитили, фитили!.. Как бы тебе кто не вставил фитиля, что охаиваешь подряд каждого…
Бухталов изумился и растерялся:
— Это как же надо тебя понимать? Сроду таким не видел…
— Понимай как хочешь, а не болтай чего не надо!
Бухталов попытался спасти положение.
— Не бери на себя так много, Федор Павлиныч… Не прикажешь заткнуть мне рот…
Прохоров возразил, остывая:
— Но могу посоветовать не раскрывать рта!
— Посоветовать можешь, — смущенно признал бухгалтер. — Советовать не возбраняется.
Эта небольшая стычка с Бухталовым чем-то утешила Прохорова. До самого дома он усмехался, вспоминая, каким ошарашенным выглядел бухгалтер. Пустые люди суют нос в их отношения с Красильниковым, нужно прищемлять такие носы, чтоб впредь было неповадно.
Дома его ждала жена.
— Ты сегодня опоздал к обеду, — заметила она недовольно. — Я уже хотела уходить, у меня вечером консультация в техникуме. Хорошо, что позвонили — перенесли на час позднее.
— Не мог, Мариша, важные дела, — оправдывался он, помогая ей накрыть на стол.
Он, сколько мог, подсоблял ей по хозяйству. Она преподавала химию в техникуме, дела было много и помимо дома. Перед экзаменационными сессиями особенно не хватало времени, ему приходилось брать на себя и приготовление еды. С этим он справлялся проще, чем она, — спускался вниз в столовую и набирал, что нравилось душе. До зимней сессии осталось больше месяца, еда пока была своя. Прохоров разлил суп в тарелки, потом положил котлеты, торопливо проглотил одно за другим, не говоря ни слова.
— Какой ты, Федя! — упрекнула его жена. — Тебе все равно, что мой обед, что болтушка из столовой. Ты ведь ел сегодня свой любимый свекольник со свининой.
— Прости, Мариша! — покаянно проговорил Прохоров. — Суп был изумительный, я сразу его заметил. Я только как-то не сообразил.
Мария расхохоталась. Она всегда смеялась, когда он оправдывался. Ее радовало по-детски смущенное лицо мужа. Она привыкла, что он обращает внимание на еду, только когда еда не нравится. Мария мирилась с такой молчаливой похвалой.
— Расскажи, что произошло, — потребовала она, обнимая его. — Что-то тебя расстроило, правда?
Он молча гладил ее волосы. Волосы ее были удивительны, на них заглядывались и мужчины и женщины: длинные и густые, темного золота, очень тяжелые, они складывались из тончайших волосинок, такую волосинку почти невозможно было отделить от других, рука ее еще как-то ощущала, но глаз не охватывал. «Паутинки!»— часто говорил Прохоров, перебирая и встряхивая их. Мария не любила своих волос, с ними была морока. Она мечтала о коротких кудряшках и перманенте, а он и слышать об этом не хотел. Они иногда спорили, но так как он не уступал, приходилось уступать ей.
— Почему ты молчишь? — удивилась она. — Феденька, что-нибудь серьезное?
Он все не решался заговорить. Мария до сих пор терзала себя мыслью, что слишком жестоко поступила с первым мужем, уйдя от него. Красильников был далеко, но еще стоял между ними — живой, укоряющий. Если иногда они и вспоминали его, то вскользь: рана болела.
— Я говорил тебе, что Алексей решил усовершенствовать технологию наших печей, — начал наконец Прохоров.
— Да, говорил. И что пока значительных улучшений он не нашел.
— Да, Мариша… А сейчас он изучает по записям нашу работу за пять лет, и открывается многое, чего мы не подозревали прежде.
— Ты хочешь сказать, что он обнаружил упущения в твоей деятельности администратора?
— Этого я не утверждаю. Еще не все ясно. Но, конечно, безгрешных людей не существует на свете…
Она взяла обоими руками лицо мужа, заглянула ему в глаза.
— Не лги, Федя! Когда ты поймешь, что хитрить со мной не надо? В одном вы схожи с Алексеем — увёртки вам не удаются. Значит, он написал разгромный доклад, так?
Прохоров запротестовал:
— Ничего подобного, Мариша! Никакого доклада нет. Но не скрою — я смущен… Алексей заставляет на многое смотреть иначе, чем мы привыкли. Я еще не знаю, хорошо это или плохо, надо проверить, честное слово, правда! Будем разбираться.
— Давно пора, — сказала она, вставая. — Сплошная трепка нервов эта ваша совместная работа!
Она подошла к зеркалу, поправила волосы, стала одеваться.
— Я иду в техникум, Федя. Ужин в духовке, разогрей сам.
— Поужинаю в цеху. Немного отдохну и пойду обратно. Не жди меня сегодня — работы на всю ночь. Хочу поколдовать с печкой.
— Боже, как мне надоели твои ночные работы! Не хмурься, я шучу!
Красильников, возвратившись из цеха, собирался поспать до раннего вечера, а потом пойти в кино. Он не был там пропасть времени, во всех кинотеатрах шла вторая смена новых картин, среди них, по слухам, имелись и неплохие. Но проснулся он поздним вечером, почти ночью, оставалось только поужинать. Он побежал в столовую.
Вечер был умеренно холоден, снег глуховато скрипел под ногами. По скрипу, по тому, как мерзли руки без перчаток — он обычно не надевал их, пока морозы не падали ниже двадцати, — Красильников определил, что около семнадцати градусов. Зима в этом году раскручивалась неровно. Она долго боролась с осенью и, не разделавшись с ней, передыхала, набираясь новых сил. Но скоро морозы упадут до тридцати, снег станет звонок и певуч, дальше, около пятидесяти градусов, в голосе снега появится резкость металла, он будет не петь, а визжать под валенком. Красильников не любил слишком большие холода, они не так морозили тело, — от этого можно было защититься одеждой, — как сковывали душу.
