— Я сегодня была в доме Шарофат, — осторожно начала жена, пытливо глядя на Мутала. — Знаешь, их самих удивляет поведение Валиджана…
Ей хотелось подбодрить мужа. Но странное дело: как и тогда, в день аварии, у дверей прокуратуры, слова жены только обострили тревогу в душе Мутала. Он вскочил с кровати. Шарофат! Может, она уже… Даже в мыслях страшно было договорить. Он схватил трубку телефона, долго ждал, пока соединят с районом. Наконец в трубке послышался тоненький далекий голосок:
— Алло, Мутал-ака! Это я, Каромат Рахимова, узнаете?
— Да, да, здравствуй! — Он крепче прижал трубку к щеке. — Как чувствуешь себя? Как нога? Твой отец…
— Ой, он у меня такой мнительный! — засмеялась девушка. — Мои дела ничего… Через неделю выпишут.
— А как Шарофат?
— Шарофат… — Девушка запнулась, точно так же, как вчера Муборак, потом заговорила торопливо: — Она тоже ничего. Врачи обнадеживают. Все мы тут надеемся, что будет хорошо…
После этого Мутал долго лежал, глядя в тихое звездное небо. И думал все об одном: «Только бы она выжила! Остальное — к черту. К черту!» Но время от времени всплывали другие мысли: «Ведь не для себя в конце концов! Для колхоза, для людей. Нет, товарищ Джамалов, это не обман государства! Сгорело бы все, понимаете, сгорело бы!» Потом ловил себя на этих мыслях, резко обрывал: «К черту! Только бы выжила Шарофат! Все остальное — вздор!»
До полуночи он так и не сомкнул глаз. Наконец, заметив, что жена уснула, потихоньку оделся и вышел из дому.
Было тихо, безветренно; на узких темных улицах — ни звука. Лишь кое-где из-за дувалов доносилось мерное дыхание и всхрапывание жующих корм коров, сонное кудахтанье кур на насестах.
Мутал не торопясь поднялся на холм. Родной кишлак раскинулся у его ног. Казалось, гигантская птица беззвучно опустила свои бархатные черные крылья на это древнее селение между речной долиной и горами. Лет сто назад дома его и сады располагались гораздо выше, на холмах. Уже в конце прошлого столетия жители стали покидать дома на холмах и селиться в низине, разбивать сады. В конце концов старый кишлак был вовсе заброшен. Но все-таки развалины подступали слишком близко к домам и свежей зелени садов, создавая мрачноватый фон. Мутал уже давно мечтал срыть эти развалины, а заодно частично перепланировать восточную окраину кишлака, пробить улицу к центру, а тут, на возвышенности, выстроить клуб. И уже сейчас вокруг будущего клуба разбить фруктовый сад, до самых детских яслей, заложенных этой весной.
Мутал шел и думал, думал, не замечая дороги, каким-то чутьем выбирая направление. Мысли в голове сменяли одна другую, вспоминалось давнее и сегодняшнее — грустное, радостное, значительное, мелкое…
Только взобравшись на высокий холм и увидев далеко внизу мерцающие огоньки, понял, что дошел до Чукур-Сая.
Он почувствовал усталость и прилег у большого гладкого камня.
Не прошло и четверти часа, как внизу там и сям — наверное, возле бригадных станов на трассе нового арыка — полыхнули огни костров. Это повара начали готовить завтрак.
«Хватит! Пора идти к людям».
Кажется, кто-то окликнул его по имени. Мутал оглянулся. Совсем близко на фоне рыжих холмов и темнеющих за ними скал четко обрисовался силуэт высокого мужчины в халате. Усто Темирбек! Поднявшись на ноги, Мутал шагнул к нему, протянул обе. руки для приветствия. В темных внимательных глазах старика прочел недоумение и вопрос.
— Почему тут сидишь? — Усто пожал протянутые руки Мутала. — Что с тобой, сын мой?
— Что со мной… Вы же слышали, — у Мутала на сердце потеплело от простых слов старика. Похоже, Усто неспроста оказался здесь: разыскивал его, догадываясь обо всем.
— Слышать-то я слышал. И знаю, почему прокурор вызывал. Но… — Усто скинул с плеч тонкий халат, разостлал на камне. — Садись и все, брат, сам расскажи. Правду мне нужно знать!
То, что Мутал знал обо всех этих событиях, он частью вспомнил, частью рассказал Муминову, пока они сидели за чаем в бригадной палатке, а потом медленно шли гребнем холмов, направляясь к реке.
Окончив свой рассказ, Мутал опять замолчал, шагал, нахмурившись, глядя в землю, точно примеряясь, куда ступить.
А Муминов задумчиво глядел вдаль. Справа, до самого горизонта, тянулось море пшеницы, колосья которой уже тронула желтизна. Отсюда, сверху, ничто не напоминало об опасности. От легкого ветерка живые, игривые волны бежали от края до края поля, и все оно колыхалось, рябилось, подобно водной глади.
В этот час на трассе арыка людей не было видно, только валялись там и сям кетмени, лопаты, кирки, пудовые ломы. Вынутая земля тянулась грядами, теряя последние остатки влаги.
Солнце клонилось к западу, однако зной был еще очень силен, и люди укрывались в палатках и шалашах, раскиданных вдоль трассы, ближе к подножию холмов.
Кое-где у палаток курились костры под котлами. Все это вместе — холмики земли, разбросанные в беспорядке лопаты, дым костров, палатки — напоминало полузабытые фронтовые картины: наспех вырытые окопы, стоянку войск, расположившихся на короткий отдых перед тем, как занять оборону.
«И в самом деле фронт!» — подумалось Муминову.
Он знал, что Мутал говорит правду. В словах молодого председателя все время прорывалась та особая, располагающая к себе искренность, которая отличает людей безукоризненно честных, но провинившихся и старающихся осудить себя как можно суровее, чтобы этим облегчить- душу. Несмотря на это, Муминов то и дело прерывал Мутала:
— Погоди! Апа или этот Тильхат — их показания, может, и не следует принимать целиком на веру. Но вот Валиджан… Ведь честный человек, уважают его. У тебя с ним были какие-нибудь стычки?
— Вроде нет. — Мутал вспомнил намеки на то, что Валиджан ревнует свою жену к нему, но рассказывать об этом не стал.
— Тогда как же? А Шарофат сама, ты говоришь…
— Она побежала переодеться, когда послала шофера ко мне.
— Значит, кроме самого шофера и его брата, только те трое… И никто не может подтвердить твои слова?
— Выходит, так. — Мутал помрачнел, насупил темные широкие брови.
Муминов думал сейчас не о том, полностью или нет прав Мутал, а о том, какая сложная и противоречивая возникла ситуация. Именно потому он разговаривал с председателем строго и даже резко.
Он коротко отчитал Мутала за слишком широкий размах первомайского празднества и особенно — за трубы. Ну, неужели это единственный способ их раздобыть?! Почему было не съездить в обком?
Мутал на это ответил тоже резко:
— Вы же видите: каждый потерянный день может привести к катастрофе. Кому они тут будут нужны, эти трубы, через неделю?
Тогда, во время разговора, Муминов тоже вспылил, перебил председателя: раньше надо было думать! А вот теперь, наглядевшись на сожженные зноем черно-рыжие холмы, он почувствовал неловкость: сколько нервов и сил пришлось затратить Муталу в эти тяжелые дни! Сумел ведь поднять людей, зажечь их верой в успех! А он еще тут с нотациями…
Они миновали несколько палаток — и вдруг из-за шалаша в стороне послышался пронзительный женский визг, потом смех, и, наконец, громко захохотало сразу несколько человек.
Мутал и Муминов в недоумении переглянулись. Тут из-за шалаша стали одна за другой выбегать девушки в мокрых, прилипших к телу платьях, с намокшими косами, но веселые, хохочущие.
Оказывается, к шалашу подъехала автоцистерна-водовоз, и шофер, озорной парнишка, принялся окатывать девушек струей из шланга. То-то радости, смеха и ему и девчатам!
Заметив секретаря райкома и рапса, девушки смутились вконец — прикрывая ладонями смеющиеся мокрые лица, кинулись со всех ног в разные стороны. А мальчишка-шофер юркнул в кабину и с места так рванул свой водовоз, что из незахлопнутого люка цистерны выплеснулся фонтанчик воды.
У самого шалаша им встретилась Муборак, тоже с мокрым лицом. В темных глазах — смущение, искорки озорства.
— Веселые тут у вас дела, товарищ парторг! — засмеялся Муминов.
— Молодежь, что поделаешь!.. — подхватила Муборак.
Она предложила пришедшим кок-чаю. Муминов с удовольствием сел, взялся за пиалу. Но Мутал отказался, понял, что им надо поговорить без него. Сказал, что встретятся у «саперов» Усто, и вышел.
В шалаше жили девушки, это сразу бросалось в глаза: постели аккуратно заправлены, полотенца сверкают чистотой, каждая вещь на своем месте.
С полчаса, медленно попивая чай, Муминов слушал рассказ парторга. Не рассказ — исповедь, горячую и взволнованную. Как ей было не волноваться: несчастье случилось в такие трудные для колхоза дни! Еще и эти трубы… А кое-кто — бездушные, тупые формалисты — вовсю принялись «расследовать», вместо того чтобы разобраться, помочь.
Да, она верит Муталу Каримову. Верит каждому его слову! Поверила сразу, еще по дороге к Кок-Булаку, когда они не знали о несчастье. И едва только она услышала, как идет следствие, — не колеблясь ни секунды, сама направилась к следователю. Тот выслушал ее до конца — попробовал бы не выслушать! — но затем сухо сказал: «Я прошу вас не вмешиваться. Вы не свидетель, не потерпевшая, не обвиняемая. Мы сами разберемся, кто прав. Субъективные мнения незаинтересованных лиц могут лишь запутать дело».
