И хотя все видели, что никаких ножей у нас не было, а нож был в его волосатых руках, многие согласились с мясником и сказали:
— Конец света!
Я остановился у немецкой кондитерской, где висел золотой рог изобилия.
В большой зеркальной витрине стоял краснощекий мальчик Жорж Борман, одетый в малиновую курточку и лаковые туфельки с серебряными застежками. Он держал на вытянутых руках коробку шоколада, предлагая ее всем прохожим, но между ним и прохожими было толстое бемское стекло, и поэтому, несмотря на его улыбку и готовность отдать шоколад, он все время, сколько я его помню, держал переполненную коробку, и мальчики, пробегавшие мимо витрины, косились на него, а хозяин с такими же толстыми, сливочными щеками, как у Жоржа Бормана, стоял на пороге магазина и ухмылялся.
Но сейчас, когда я остановился у витрины и свистнул, он закричал:
— Пошел! Пошел! Думаешь, теперь управы на вас нет?
— Долой! Да здравствует!.. — закричал вынырнувший непонятно откуда, в картузе с красным бантом, Микитка, возивший кондитеру сельтерскую воду.
— А ты знаешь, что «долой» и что «да здравствует»? — спросил кондитер Микитку.
— Знаю, — ответил Микитка.
— Ну что, например?
— Знаю, не учите!
— Ну вот, все говоришь, знаю — ничего не знаешь. Вытри под носом.
— Да, копейку дали, а надо бы гривенник.
— А, понял-таки, в чем дело.
— А то нет? — сказал Микитка.
Манифестанты со всех улиц вливались на базарную площадь, к белокаменным торговым рядам. Здесь в обычное время продавали муку, деготь, гвозди, кожу, ситец, но сейчас лавки были закрыты. Мужики, приехавшие на ярмарку и попавшие в водоворот манифестации, сидели на возах и крепко держали свои мешки, в которых визжали поросята.
Оратор с нездешними, широкими и висячими бакенбардами умоляюще обращался к ним:
— Граждане! Свобода, равенство и братство! — и, сняв котелок, стал им размахивать, словно рассыпая семена свободы, равенства и братства.
Всюду, где только было возможно, появлялся оратор и призывающим, жалобным голосом кричал:
— Граждане!..
И граждане, разрывая себя на части, слушали то одного, то другого оратора. Играли оркестры.
Дядько в белом картузе, с красным острым кадыком вскочил на подводу и густым коровьим голосом взревел:
— Добродии! Ще нэ вмэрла Украина!
Вокруг зашумели. Дядько в белом картузе, багровея, что-то кричал, но из-за шума толпы доносилось, словно из пустой бочки: бу, бу, бу…
А один, в клетчатой рубахе, с ремнями и в высоких, до колен, шнурованных ботинках, стоял на бочке и визжал:
— Анархия — мать свободы!
— На, выкусь! — отвечали ему из толпы и показывали дулю.
Где-то высоким голосом запели:
«Вставай, проклятьем заклейменный…»
Манифестанты выше подняли красные флаги. Заиграл оркестр.
И все снова двинулось и пошло по улицам.
Мир хижинам — война дворцам! Кто не работает, тот не ест!
Это было как река в половодье, она захватила нас, закружила и сразу затянула куда-то в водоворот.
— Дяденька! Дяденька!..
Чья-то властная, сильная рука подняла меня и посадила на забор.
— Микитка! Микитка! — кричал я.
Но никто не откликался. Внизу клокотало, гудело людское море манифестации. Волны подступили к самому забору, и самая высокая волна снесла меня, подхватила и снова закружила и понесла, то опуская в горячую духоту, то поднимая на гребень, в самое небо.
Неожиданно рядом, над толпой, снова появился Микитка. Нас передавали с рук на руки, и мы плыли над манифестацией, держась за картузы с алыми бантами. И казалось, дома, деревья, само небо с облаками движется вместе с нами туда, к красным флагам, где поют: «Вихри враждебные веют над нами!..» И, глядя на несущиеся по небу разорванные темные облака, я думал, что это и есть вихри враждебные.
Скоро мы оказались, как в лесу, среди красных знамен и сверкающей горячей меди труб духового оркестра. Мы заглядывали в гремящие пасти геликонов и кричали: «Ура!», и люди, глядя на нас, смеялись и тоже кричали: «Ура-а-а!» И казалось, на земле настал вечный праздник и всегда уже будет музыка, и флаги, и крики «ура».
…Как это случилось, не знаю. Вдруг я понял, что заблудился. Я стоял один на незнакомой улице с длинным серым, бесконечным забором. Я закричал от страха и побежал. И тотчас же с лаем побежали за мной собаки. Не помня себя, я бежал и бежал, а ужасный забор все не кончался. Тогда я побежал назад и оказался на пустыре, и меня удивила какая-то особенная дикость этого места, как на краю света. Я рванулся с плачем и визгом и тотчас же снова встретился с ужасным забором. Собаки выскакивали из всех дворов, и шарами катились в пыли, и подскакивали, точно хотели сорвать с меня картуз.
— Пошел! Пошел! — кричал я отчаянно, но чем громче я кричал, тем громче они лаяли. — Я потерялся! — крикнул я первому же человеку с сизым лицом, который стоял на пороге лавочки и щелкал орешки, выплевывая шелуху на улицу.
— А зачем ты потерялся? — безразлично спросил он.
— Не знаю.
— А если ты не знаешь, почему же я должен знать?
Он странно посмотрел на меня и вдруг крикнул:
— Ты чего хочешь?
Я испугался еще больше и закричал:
— Ничего не хочу! Ничего не хочу!
Я бежал и оглядывался, не бежит ли он за мной. А он стоял там, на пороге своей лавочки, и спокойно щелкал орешки.
Теперь всем встречным я уже издали кричал:
— Я потерялся!
Казалось, они должны были остановиться и тоже кричать от страха. Но одни проходили мимо, даже не взглянув на меня, другие на минуту останавливались, приседали на корточки, холодными костяными пальцами брали за щеку, заглядывали в глаза и спрашивали:
— А ты зачем баловался?
Я бежал дальше. Заборы, и люди, и деревья — все сливалось в тумане. Или это были слезы?
И тут меня встретила пара — очень толстая, как городовой, дама в большой шляпе с перьями и маленький, похожий на гнома, старичок с белыми напудренными щеками и длинными, до плеч, серыми волосами.
— Мальчик, зачем ты плачешь? — весело спросила дама.
— На то он и мальчик, чтобы плакать, — пропищал гном.
— А как тебя зовут? — спросила дама.
— Лорд Дизраэли, — ответил за меня гном.
— А где ты живешь?
— В Букингемском дворце, — сказал гном.
— Я заблудился, — сказал я.
— Ты хочешь кушать? — спросила дама.
— Да.
— Ну, иди же скорее, там тебя уже ждут, — сказала дама.
— С хлебом и солью, — сказал гном.
И они ушли.
Я оглянулся. По Главной улице, как по реке, в свете закатного солнца плыла веселая разноцветная толпа. Шли мимо господа в круглых, твердых котелках и дамы в шляпах с зелеными и желтыми перьями несуществующих птиц. Стаей шли толстые мальчики, которых крепко за руки держали с одной стороны папа, с другой стороны мама, чтобы не унесло ветром или не убежали на Необитаемые острова.
Все уже сняли красные банты и надели почему-то белые, голубые, — наверное, те были дневные, а это вечерние.
Неужели тут были флаги, музыка, крики «ура»?
Все это просто показалось тебе, маленький мальчик, в золотом свете солнца.
Над самым ухом прозвенел звонок, и мимо мелькнул на велосипеде Котя Бибиков.
Это был настоящий двухколесный велосипед с никелированными спицами, с упругим, скрипящим каштановым седлом, с красным фонариком во лбу.
В довершение всего Котя имел еще мотоциклетные очки, выпуклые, темно-дымчатые, на резинке.
Он остановился посреди улицы, подняв мотоциклетные очки на лоб, отчего сразу приобрел вид знаменитого гонщика и механика, и на глазах у всех стал надувать насосом шину.
Мальчики стояли вокруг, щелкали по шине и говорили:
— Еще! Еще!
— Много вы понимаете! — Котя щелкал по шине и продолжал надувать.
— Уже! Уже! — кричали мальчики.
— Много вы понимаете! — сказал Котя и стукнул ногой по шине.
Шина издала глухой, металлический звук. Котя смочил сосочек слюной, воздух зашипел кипятком, и, когда он отнял насос, воздух на миг вырвался как пуля. Это был маленький взрыв на улице, маленькое землетрясение в умах мальчиков.
После этого Котя вытащил из кожаной кобуры под седлом новенький, синеватый ключ и подтягивал разные гайки. Мальчики стонали от восторга.
Теперь Котя опустил очки на глаза, сразу переходя в иной, недоступный мир, перекинул затянутую в гамашу ногу, вскочил в седло, зазвонил в звонок и поехал по улице.
Мальчики в матросках и жокейках, сидя на своих зеленых и синих неодушевленных, как комоды, трехколесных велосипедах, кричали: «Настоящий! Настоящий!»
И все маленькое трехколесное человечество добровольно расступалось и очарованно провожало сверкающее двухколесное чудо. В самом равновесии машины, в солнечно-неуловимом блеске ее спиц было что-то волшебное, еще не разгаданное.
