— Все сегодня будет так, как бывало шестьдесят лет назад. Сперва мы посидим за фынгом, пока женщины накроют настоящий стол, — так всегда делали в осетинском доме. И чурек испекут, Мурат всегда настаивал, чтоб на столе был чурек. Но есть его я вас не заставляю…
— Есть будем только чурек! — выслушав перевод, немедленно откликнулся Савелий Сергеевич и требовательно поглядел на своих спутников — он был в восторге от того, что Дзамболат демонстрирует им этикет осетин, знакомит с традиционной пищей.
Старец скептически посмотрел на правнука.
— Что вы знаете о нашей жизни? Вы совсем по-другому живете! — голос его опять сорвался. Заметив, что Майрам невольно поморщился при звуках, вырвавшихся из его горла, Дзамболат укоризненно покачал головой. — Вот ты не понимаешь, почему я отказался от операции…
— Не понимаю, — сознался Майрам. — Лучший хирург брался…
— А ты подумай, почему я не разрешил ему ковыряться в моем горле… Сейчас я сижу перед вами человек человеком, хоть голос и плохой. От ветра не шатаюсь, спину не гну, ноги еще ходят. Если народ очень попросит, я и станцевать смогу…
Не веришь? — спросил он, увидев, как усмехнулся Савелий Сергеевич.
Майрам глянул на прадеда. Время испещрило морщинами его лицо и шею, разукрасило нос синими прожилками. Но он по-прежнему был в по-щегольски широких галифе, хромовых сапогах, сверкавших жгучей чернотой, кончики темных усов лихо тянулись в небо… Казалось… прадед не чувствовал тяжести своих лет! Майрам невольно восхищенно причмокнул губами.
Конок и Степа заулыбались. Дзамболат весело засмеялся; подморгнув им, поведал о первой своей встрече с врачами.
— Я им говорю: никогда не болел, сколько помню себя — всегда джигитом был. А они окружили меня в своих белых ха латах, таких белых, что от них глаза болят, и твердят: «Операцию делать надо, а то совсем без голоса останетесь». А я им в ответ: сколько еще проживу? Три года? Пять лет? Я их и так проживу. А сделаете операцию, вложите в горло трубочку, мой Аланчик обязательно окрестит меня, такую возможность ни за что не упустит, начнет, знаете, как меня звать? «Эй, трубка, иди сюда!» И пойдет по всему аулу… У меня столько детей, а у них еще больше своих — всем неприятно будет и обидно за меня…
— Но это же не так, — осмелился прервать его Степа. Дзамболат отмахнулся от его слов.
— Через два дня опять стучусь к врачам в кабинет. Выбрал время, когда все доктора там собрались. Вошел и говорю главному из них: «Выписывай меня, дорогой, надоело дедушке спать одному».
— Так им и сказал? — заулыбался Майрам.
— Так им и сказал! — энергично махнул рукой старец и добавил: — Смеялись, но в тот же день выписали, — вытащив платок из кармана галифе, Дзамболат развернул его во всю ширь моря и провел кончиком по заслезившимся от смеха глазам. — Учись у меня находчивости, Майрам, учись. Уходя, я им сказал: «Не ждите меня больше, белохалатники. — Он явно гордился тем, как дал врачам полный отказ. — И ты, Майрам, не старайся меня уговорить. Ничего у тебя не получится, потому что я видел человека, которому сделали такую же операцию. Храпит своей трубкой — куда там реактивному самолету?! Звук та кой же железный. Первый раз ночью услышал его, думал: воз душная тревога! У нас свои требования к жизни, Майрам. А вы совсем по-другому живете…
После застолья Дзамболат приступил к не раз слышанному Майрамом рассказу о роде Гагаевых.
— Наша фамилия и сейчас не такая уж большая — всего двенадцать дворов. В этом мы не виноваты. Нас осталось мало, потому что свято мы берегли свою честь. Два века не мирились мы с Дудоевыми. Если спросишь меня, из-за чего началась эта кровавая вражда, — не скажу тебе. И отец мой и дед не помнили. И прадед. Хотя из-за нее редкий мужчина нашей фамилии умирал своей смертью. Чуть ли не каждый год стоял плач то у одних ворот, то у других. Каждый год кинжалы обагрялись кровью. Гагаевым неведома была причина вражды, но они знали, что Дудоевы обидели их предков, и кровью смывали, эту обиду…
Всегда, когда Дзамболат или кто другой из родственников: начинал говорить об этой двухвековой вражде, в словах было возмущение этой кровавой местью, но в глубине души они гордились, что их предки не шли на поклон к обидчикам, не мирились, хотя и не знали причины вражды. Вот от каких настоящих горцев идет их род! Вот какие они! И не важно, что дети росли сиротами и сами готовились к насильственной смерти. Это их не трогало, ведь это случилось не с ними, а с теми, от кого они пошли, и чью боль, чьи слезы не ощущали, не видели….
— Когда-то наша фамилия была одной из самых могущественных во всем алагирском ущелье. А теперь я всех мужчин Гагаевых в лицо знаю, — и тут же спохватился и горделиво произнес, — да и Дудоевых сейчас не больше десяти дворов! Вот как жили наши предки, — он всматривался в лицо Майрама, стараясь угадать, проникли ли его слова парню в душу. — Вечно над нами висела опасность получить пулю в лоб, но никого из них нельзя было упрекнуть в трусости и бесчестности. И если хочешь знать, род Дудоевых уже не чистой их крови. У них в одно время вообще не осталось мужчин. И по решению старух к одной из женщин был допущен какой-то странник, от которого и пошли нынешние Дудоевы. А что им оставалось делать? Не погибать же роду! В таких случаях наши законы позволяли это. Кровная месть завершилась тем, что Дудоевы выкрали у нас того грудного мальчишку, что родился после меня, и усыновили его. Волей-неволей и мы стали их родственниками… Так что и наша кровь течет в их жилах. Дед по матери мне рассказывал, будто мальчишку украли не без ведома и не без помощи одной из наших женщин, — задумчиво сказал Дзамболат и неожиданно закончил: — Кто она была, так и не узнали, но она была мудрой. Молодец! — видимо, он по взгляду Майрама уловил, что тот не ожидал услышать от старца такой похвалы, и в укор парню непримиримо заявил: — Проливать кровь всегда плохо. И тот, кому удается прекратить кровопролитие, — достоин уважения.
Майрам слушал внимательно прадеда. Чудились ему в его рассуждениях какая-то нелогичность, противоречия. Но ему никак не удавалось уловить, что же смущает его, вызывает внутренний протест… Майрам с малых лет привязан к Дзамболату. Посещал ли старец их дом в Орджоникидзе или Майрам оказывался в Хохкау, но правнук не сводил глаз с колоритной фигуры старца. Дзамболат всегда носил черную черкеску с погасшими от времени газырями. Высокий, широкий в плечах, он был узок 13 талии, и черкеска, перехваченная тонким, отделанным тусклым серебром горским поясом, была очень ему к лицу. На людях он появлялся непременно с кинжалом на поясе. Этот кинжал не раз снился Майраму. На ножнах был старинный орнамент, массивная рукоятка играла переливами всех цветов радуги. Малышу очень хотелось увидеть лезвие кинжала, и он всегда с нетерпением ожидал, когда на стол вывалят куски мяса и положат сверху целиком зажаренную голову барана. И всегда с огорчением вздыхал, когда Дзамболат вместо того, чтобы орудовать кинжалом, вытаскивал из кармана охотничий нож и ловко разрезал баранину на куски…
Чем старше становился Майрам, тем больше его занимал прадед. Он хотел понять его. Почему-то Майрам чувствовал себя неловко в его присутствии. Не мог уяснить, в чем причина, отчего у него появляется смутное беспокойство, но подозревал, что это ответная реакция на пренебрежительное, настороженное отношение прадеда к нему. Как-то их побывка в Хохкау затянулась, и Майрама усадили делать домашнее задание. Когда скрипнула дверь, малыш не оглянулся, решив, что это вошла мать, и продолжал корпеть над заданием. Старец, видимо, долго стоял над школьником, всматриваясь в буквы, выползающие из-под пера. Когда Майрам, наконец, оглянулся, лицо у Дзамболата было не то задумчивым, не то хмурым. Мальчик хотел вскочить, но прадед нажал ему на плечо, не позволяя подняться, и медленно возвратился в гостиную. Он не сказал ни одного слова — ни плохого, ни хорошего, а на душе у Майрама осталось беспокойство, смутная тревога. И с тех пор уже многие годы набегает она на Майрама, когда он видит Дзамболата…
Лишь после того, как случилась беда с отцом Майрама Измаилом и его посадили в тюрьму, а Майрам бросил школу и начал работать шофером, чтобы обеспечить семью, ему показалось, что прадед стал с симпатией относиться к нему. Он не мог привести ни одного факта в подтверждение, ни одного слова Дзамболата, который внешне оставался таким же суровым. Но Майрам внутренне ощущал потепление, исходящее от прадеда.
А после рождения первого праправнука Дзамболата, Майрам просто ахнул, увидев прадеда. Оказалось, что он не всегда суров, что умеет и сам радоваться, и дарить улыбки людям. А когда радуется, — годы покидают его, и выясняется, что бодрости в нем немало, да скрывает ее, старается и походкой, и жестами подчеркнуть свои годы, точно боится упреков в мальчишестве. Из-за этого и в кино-то ходит редко, хотя любит его. Если кто-нибудь заглянет в гости к ним, Дзамболат ни за что не останется у телевизора да еще постарается сделать вид, что ящичек его совершенно не интересует, и ему все равно, что там показывают. Махнет рукой в ответ на вопрос, не занят ли он: „Сижу себе, подремываю по-стариковски…“ И невдомек гостю, что Дзамболат, неторопливо беседуя, одно ухо направляет в его сторону, а другое навострил туда, откуда доносятся глухие эфирные голоса. А потом, когда гость покинет дом, прадед будет дотошно расспрашивать правнуков о том, что же произошло на экране, что случилось с этим безбородым стариком и его легкомысленной дочерью, которая привела в дом женатого человека…
