— Не так живешь, совсем не так. Не девушки у тебя — женщины. Замужние! — ее голос зазвучал трагически. — Не думаешь ни о чем. А муж узнает?! — она характерным для горянок жестом ударила обеими руками по своим бедрам, застонала. — Ай-ай-ай-ай, что будет?!
— Мама, о чем ты говоришь? При ней! — он кивнул на Тамуську.
И тут Тамуська тоже взялась за брата.
— Я все понимаю, а вот ты не понимаешь! Ничего!
Майрам заткнул уши, рванулся к двери. Уже закрывшись в ванной, слышал, как мать жаловалась дочери:
— И пристыдить не могу, потому что совести у него нет.
Надо Сослану сказать, пусть с собой берет. Познакомит с хорошим человеком. Девушку бы ему, да такую, чтоб характер был. Крепкий! Пусть Сослан найдет ему такую. Брат все-таки… А он, Майрам, что, возражает? Кто слышал его протесты?
Говори, мать, сыну, пусть он меня познакомит с ученой девушкой. Да не с какой-нибудь кривобокой, а с царевной-красавицей. Чтоб под стать мне была. И пусть не ленится, поищет получше среди своих сокурсниц. Брат я ему или не брат?! А раз брат, — старайся, ищи! Внимательно погляди там, в институтских аудиториях. А до тех пор, пока не отыщется мне под стать, — не упрекайте меня за моих «старушенций»… Майрам долго плескался под душем, потому что время требуется, пока мать остынет. Это на вид она такая тщедушная и тихая. На язык она востра и может так подцепить, что на всю жизнь запомнишь.
Дождь припустил, погнал целые реки по асфальту. Просвета на сегодня не было видно. Майрам поплелся на кухню, где мать уже давно накрыла на стол.
— Второй раз разогреваю, — проворчала она, так, самую малость. — Для тебя старалась. Олибах, кажется, получился…
Майрам подтянул к себе поближе огромную тарелку с пирогом, зная, что через несколько минут от него ничего не останется…
…Скучно в дождливую погоду. Куда деваться от безделья?
К друзьям бы! Но Майрам твердо дал себе слово сегодня никуда не уходить из дому. И терпеливо выдерживал характер… Мать вязала свитер Тамуське. Стараясь не мешать склонившейся над учебником девчушке, она приложила к ее спине вязку, прикидывая, не мала ли будет, взглядом спросила сына, мол, хороша? Майраму не совсем ясно, но он бодро кивнул головой. Матери спокойней, когда он дома. За Сослана она не тревожилась, а Майрам приносил массу забот. Но когда дома Майрам, непривычно и ему, и им. Беспокоятся за меня, — подумал Майрам, — а надо бы за Сослана, потому что в жизни часто встречаются такие типы, которым надо уметь дать отпор, и лезут они нагло именно к тихоням вроде моего брата, которые сами не заденут, никому плохого слова не скажут. Ко мне они не полезут, потому что тотчас же первыми получат. И подымутся только для того, чтоб дать стрекача. Так что, мать, тебе больше о нем следует беспокоиться. А обо мне другая тревога должна быть — как бы я сам кого не обидел… Бывало со мной такое. Потом сам жалел…
Савелий Сергеевич пристально посмотрел на Майрама.
— Ну, а на сегодня у меня такая задумка: познакомиться с отцом Л1урата! Свозишь?
— Поехали, — Гагаев направился к «Крошке».
— А ничего, что мы нагрянем к нему без предупреждения? — засомневался Степа…
Майрам недоуменно дернул плечом, мол, о чем говорит кинооператор…
…Давно Дзамболат не покидал аула. И не потому, что в свои сто двадцать лет ему было тяжело переносить дорогу, которая хоть и не широка, но ровна, а начиная с Унала сплошь заасфальтирована. И Дзамболат был на редкость крепок, стеснялся этого и нарочито кряхтел и охал, поглядывая на людей исподлобья. Судя по всему, он не устал еще жить. Охотно отзываясь на просьбы аульчан поприсутствовать на свадьбе или кувде, он уверенно садился во главе стола и вел его строго и красиво, как это полагается тамаде, не путая порядок тостов и не нарушая сложного горского этикета. Каждое утро Дзамболат стремился на солнышко. Сядет на низенький табурет посреди двора или на нихасе, выбрав непременно такое место, чтоб крона деревьев не заслоняла солнце, и до вечера греет свои кости — так он это называл. Иногда он снимал мохнатую шапку, и тогда лысина во весь череп тускло сверкала, но чаще сидел, напялив шапку по самые брови.
Все знали, как любопытен Дзамболат, и удивлялись, что последние годы он редко покидал Хохкау. Причина выяснилась, сам как-то признался, что всякий раз, когда н попадал во Владикавказ, ему казалось, будто он видит этот город впервые; его улицы, площади, да и жители стали неузнаваемыми, чужими, и трудно было свыкнуться с мыслью: исчезло то, что когда-то казалось вечным и незыблемым, и хотя он видел, город становится краше и чище, не мог простить ему этого предательства. Горы, поля, реки остались прежними. И знакомые еще с детства деревья на тех же углах, улицах и площадях шелестели листьями, цвели и плодоносили. По ним Дзамболат порой и узнавал места, где в разное время бывал, наведываясь к своим сыновьям Мурату и Урузмагу.
Город совершил измену по отношению к Дзамболату, хотя он крепко хранил в памяти его черты. Время постаралось стереть, уничтожить приметы старого Владикавказа. Дзамболат жаловался, что после посещения города у него бывает такое ощущение, будто он потерял нечто ценное, весьма необходимое ему. Годы начинали давить на плечи пуще прежнего, усиливалось чувство одиночества. Так и с ним было в тот зимний день, такой яркий от солнца, которое только в горах умеет блестеть до ослепления, — когда получили похоронную с фронта на любимого им внука Дебола.
Нет, не по нутру Дзамболату были поездки в этот знакомый и одновременно незнакомый город. Была и другая причина редких отлучек старца из аула, о которой он предпочитал умалчивать. И не потому, что стыдился своих мыслей, а был убежден, что молодым не понять его опасений. Дзамболат выдумывал разные отговорки, но Майрам знал, что страшит его. Не забыть ему, как уставился старец на цинковый гроб, в котором доставили издалека на родину останки генерала. Гроб Дзамболат видел, а земляка нет: что рассмотришь в глазок, оставленный для последнего взгляда на покойника? И что оттуда видно? Кусочек неба? А Дзамболату по пути на кладбище хотелось бы любоваться всей его голубой ширью, слышать тихий говор огромной толпы сопровождающих его в последний путь людей. Не для того он прожил длинную жизнь, чтоб напоследок быть замурованным в цинке! Дзамболат так тогда и заявил сердито. И отказался от спланированной было поездки в Москву к внуку Хаджумару. С тех пор и появился у него страх умереть вдали от дома. Он не сомневался, что его, как положено по законам предков, привезут и похоронят в родном ауле. Его любимым рассказом была история Давида-Сослана, которого, хотя он и был мужественным полководцем, супругом могущественной грузинской царицы Тамары, осетины не оставили вдали от родины, выкрали с риском для жизни тело, доставили в Осетию и захоронили в родной земле. И сегодня то же самое: родственники и друзья везут издалека своих покойников, каких бы трудностей и расходов это ни стоило…
Знал Дзамболат, что лежать ему в том самом месте, которое он давно облюбовал, да все-таки, покидая аул, волновался. Каждый раз, как у кого-то из выходцев из Хохкау намечался кувд, посылали за старейшим земляком. Но Дзамболату достаточно было заявить, что он чувствует себя неважно, и никто не смел усомниться в этом и тем более упрекнуть старца.
Дзамболат сам не покидал аула, но встречать гостей любил. Что он будет рад Конову и Степе, Майрам не сомневался.
…Дзамболат дремал на солнышке, когда рядом раздался резкий визг тормозов машины, замершей возле хадзара Гагаевых. «Майрам», определил старец, ибо никто так шумно не заявляет о своем прибытии. Сигналы запрещены, так он использует тормоза да шины в качестве шумовых эффектов. Майрам прибыл не один. За его спиной Дзамболат увидел невысокого полного мужчину в очках и тощего, нервно поглядывающего вокруг себя молодого человека.
— Мой дражайший прадед! — весело закричал Майрам. — Принимай в гости КИНО! — и показал поочередно на гостей: — Это режиссер Савелий Сергеевич, а это кинооператор Степа. Приехали в Осетию снимать фильм о твоем сыне Мурате. С тобой хотят поговорить…
Полную свободу дал Майраму Конов — гони куда хочешь, да только не молчи — рассказывай, показывай, знакомь с людьми. И не знал Майрам, то ли он остался таксистом, то ли сделал режиссер все-таки из него гида. Две недели носились по республике. Куда Майрам только ни возил режиссера! Всем родственникам и друзьям представил. И вот теперь привез в Хохкау.
Дзамболат встретил их чинно, усадил сперва за фынг — невысокий треножный столик, на котором через пять минут уже находились традиционный сыр, холодное мясо, чурек, графин с аракой — об этом побеспокоилась жена внука Габо.
— Арака?! — поразился Конов.
— Только для тебя разрешил поставить, — важно заявил Дзамболат и попросил Майрама перевести свои слова. Его сиплый, скрежещущий голос надтреснуто взвился и оборвался невнятным шипением. Майрам, боясь обидеть старца жалостливым взглядом, отвернулся и смотрел в сторону до тех пор, пока Дзамболат не справился с волнением и вновь не заговорил:
