Я стал надевать просохшие штаны и рубашку.
— Эх, ёкарный бабай, все знает, голова как сельсовет! — Васюк покачал своей рыжей, давно не стриженной головой, глядя вслед Николаю Ивановичу. — А мой братка Мустафа ничего не знает, один кнут. Зачем кнут, когда голова есть?
Васюк любил старшего брата, но относился к нему покровительственно, как если бы тому было не двадцать лет, а тринадцать, как Васюку.
В нашей деревне они появились в начале прошлого лета, Мустафа еще был в солдатской одеже и ходил, опираясь на палку, а Васюк и тогда был такой же — низенький, коренастый, цепкий, как клещ, смелый. И уже тогда хорошо говорил по-русски.
Он тут же перезнакомился с нами, подавая каждому руку, и сказал, кивнув на Мустафу, который хмуро сидел на крыльце в ожидании управляющего:
«Вот братку привел, хочу на работу пристроить. Возьмут? В колхозе — трудодни, а у вас хлеб дают на карточки».
Мы, школьники, тоже пришли к управляющему, чтобы на время каникул он взял нас на работу. В Мустафе мы не видели соперника, а вот Васюк… Пошлют его на сенокос — и кому-то из нас лошади не достанется.
«А драться ты умеешь?» — спросил я его.
«Умею, — сказал Васюк и треснул меня по уху. Я упал. — Еще?»
«Еще», — сказал я и, вскочив, кинулся на него.
Нас разняли, вытерли Васюку разбитый нос, и с тех пор мы подружились.
— Ты зачем тихо смеешься? — спросил Васюк. (Это улыбку он так называет — тихий смех.)
— Вспомнил, как мы знакомились.
Васюк тоже «тихо засмеялся», обнял меня, и мы пошли к волам, которые давно съели ячмень и, облизываясь, поглядывали на нас.
До вечера Злодей поломал две пары оглобель, а Буран разодрал на мне штаны — не везет мне со штанами! — и мы пустили волов пастись.
Утром дело пошло быстрее. На сани мы поставили тележный ящик, набросали в него земли и запрягли волов парой. С грузом да еще на санях им было тяжело, они выворачивались из ярма, но мы связали им хвосты и секли нещадно в два кнута. Ничего не добившись, показали ведро с ячменем. Волы пошли. Видно, у них появился рефлекс, про который говорил Николай Иванович.
И до обеда они ходили как миленькие. А потом я как хозяин наградил их ячменем, мы сбросили груз с саней и до вечера катались по улице, не боясь задавить кур и малых ребятишек. Клавка хотела даже послать нас за свежей соломой для изолятора, но тут подъехал Пашка на своей бандуре и сказал, что давно хочет чем-нибудь услужить ей. Хоть соломы, хоть дров, хоть куда готов!
Правильно Николай Иванович его назвал — подлец. Сам зимой бросил Клавку, а когда она с Николаем Ивановичем подружилась, опять стал к ней липнуть.
III
Васюка от меня взяли на комбайн, и в среду я остался один.
— Справишься, — сказал Николай Иванович. — Они уж семилетку окончили, теперь переходи на колеса, и будет им среднее образование. Среднее специальное.
Николай Иванович мечтал поступить в техникум и поэтому часто говорил об учебе. А мне наяву мерещились машины, и я считал, что волы сейчас не учатся, а проходят обкатку — как новые двигатели.
На эту обкатку потребовалось еще три дня, потому что моим двигателям мешали оводы. Новую, хорошо смазанную бестарку они везли легко и были спокойны, но вот налетал овод, и они приходили в ужас: мигом задирали хвосты и мчались сломя голову в тень или в воду.
Особенно страшно, когда они бегут в тень. Открытая скотобаза, конюшня, тесный хлев или изба с отворенными сенями — дуют с бестаркой во весь мах и ничего больше не видят. Мы раздавили клушку с цыплятами, вышибли дверные косяки в кузнице и в четверг вечером разбили колесо и согнули заднюю ось у бестарки. А в среду я опять побывал в пруду. Бестарку дед Кузьма сколотил крепко, как лодку, и я плыл в ней под восторженные крики ребятишек с обоих берегов. Сонный Мустафа визгливо спрашивал от конюшни:
— Плывешь?
— Плыву!
— Ну, плыви.
Вечером я приходил домой весь в синяках, грязные ноги саднило и жгло от цыпок, особенно когда их помажешь кислым молоком, правая рука дергалась, пока из нее не вынешь прикипевший к ладони кнут. Не человеком тут, а опять обезьянкой с хвостом станешь, зверем каким-нибудь.
Когда отремонтировали бестарку и сменили сломанное колесо, я уехал в степь, подальше от деревни, и целый день летал там под жужжанье оводов. Исполосованные спины моих двигателей были залиты креолином, оводы не садились на них, но волы все равно строчились и сатанели, едва заслышат жужжанье.
Вечером, когда я возвращался домой, меня догнал Пашка, который вез в кузове солому, а в кабинке — Клавку. Сладились, видно, опять, схлестнулись. Пашка долго сигналил, требуя уступить дорогу, но я не уступил и зажужжал, как десяток оводов. Быки сразу бросились вскачь, полуторка отстала. Вот так тебя, хромой черт!
Я жужжал не переставая, хлопал кнутом и оглядывался, ликуя, — не догонит, не догонит!
У конюшни, когда я успокоил и остановил волов, Пашка догнал меня. Он подъехал смущенный, остановил машину рядом с бестаркой и вылез из кабины. С другой стороны, хлопнув сердито дверцей, выскочила Клавка и сразу бросилась к моим волам.
Пашка подошел ко мне и снисходительно похлопал по плечу:
— Здорово ты их раскочегарил, хвалю! Мне даже завидно.
— Махнемся?
— Это ведь машина, не кнутом махать.
— Что же ты отстал?
— Вот колечки сменю, карбюратор новый добуду, тогда…
— А прокатиться дашь?
— Теорию сначала надо выучить. Теорию и правила движения. Если не терпится, вон под сиденьем книжка, возьми.
Полуторка хлопала и стреляла на подсосе, будто задыхалась после быстрой езды. Как мои волы. Нервный Злодей дышал часто и коротко, Буран отфыркивался и тоже быстро носил боками. Видно, поэтому Клавка так придирчиво их осматривает. А может, только делает вид, что осматривает, а самой стыдно, что опять с Пашкой ее увидели. Узнает Николай Иванович, и пропала ее настоящая любовь.
Я приподнял облезлое сиденье полуторки — как приятно здесь пахнет бензином, железом, маслом! — и достал из-под ключей захватанную, в мазутных пятнах книжку: «Грузовой автомобиль «ГАЗ-АА». Теория! Теперь я не выпущу из рук эту теорию, пока не выучу от корки до корки.
— Ты что, соревнования устроил? — закричала, налетая на меня, Клавка. — Ишь какой шофер выискался! Вот возьму кнут да так всыплю, что спина мягше брюха станет! Шофер! А холки у быков ты глядел? Обе холки сбиты, паразит ты непутный, пенек горелый!..
И унеслась, как быстрая майская гроза, даже не взглянув на Пашку.
Это она на себя злится, ведьма. Поехала по старой памяти, не утерпела, а теперь боится, что Николаю Ивановичу скажу. Сама ты пенек горелый, глупый, такого мужика на Пашку променяла!
— Давай распрягать, — сказал Пашка, забираясь в кабину. — Мне завтра рано в город, повезу первый хлеб государству… Сердита, а? — Он сыто ухмыльнулся вслед Клавке. — Не робей, она добрая, мягкая местами.
Пашка газанул, полуторка выстрелила несколько раз и укатила за Клавкой к ветеринарному изолятору. Какой-никакой, а шофер. Завтра вот в город поедет…
Я спрятал книжку за пазуху и выпряг волов. Это ведь не лошади, много возиться не надо: выдернул крайние занозы из ярма — и вся недолга.
Подошел Мустафа и спросил, почему так дышат быки. Я сказал, что они бежали наперегонки с полуторкой и обогнали ее.
— Дурак, — сказал Мустафа.
— Это им экзамены, завтра — на работу. Деготь есть?
— В крайней станке.
Я принес ведро с дегтем и написал на заднем борту бестарки:
«МУ-2» НЕ УВЕРЕН — НЕ ОБГОНЯЙ!
Вот теперь у меня настоящая машина. Как у Пашки. Быков чуть не задушил из-за него, паразита!
Мустафа поглядел, плюнул и отобрал дегтярное ведро с кистью.
Буран и Злодей стояли у бестарки и ждали меня. Они привыкли есть ячмень после распряжки и вот ждали — проклятый рефлекс не подсказал им, что если утром ячменя не было, то и вечером ждать нечего. Теперь только кнут им остался.
За день езды по жаре, сумасшедшего бега от слепней оба они ухайдакались до изнеможения — стояли понурые, покорные. Только ячменя они ждали, и ничего больше. Их не манила просторная наша степь, не хотелось убежать тайно в хлеба, не слышали они мычанья коров и телок, возвратившихся из стада.
Я поглядел холки — да, сбиты у обоих. Шерсть под ярмом уже вылезла, голая кожа местами полопалась и кровоточила, надо помазать.
Креолин у Мустафы был, а вот овса он не дал ни горстки, хотя для племенного жеребца ему отпускали сколько-то килограммов. Я дождался, пока он уедет к пруду за водой, зашел в станок к жеребцу и выгреб у него из-под морды вечернюю пайку — всего несколько горстей овса, которые он не успел слопать. Ничего, не отощает, такой здоровый, лишний раз на кобылу не запрыгнет только. Вот бы Пашку не кормить, украсть у него хлебные карточки, он тоже не очень-то резвился бы с солдатками.
