Клюев обозначил начало своего творческого пути как пути слагателя псалмов и гимнов для секты. Псалмы иудейского царя Давида, основавшего династию, правившую еще лишь одно правление в период кратковременного объединения Израиля и Иудеи, были своего рода образцом для сектантских песнеслагателей, и сам Николай в позднейшей автобиографии упоминал царя Давида в числе своих любимых поэтов, называя рядом с ним Романа Сладкопевца и Поля Верлена (объединение знаковых фигур различных эпох - характерная черта миропонимания Клюева). Текстов его этого времени мы не знаем - и остаётся лишь верить ему на слово. Впрочем, наверняка сплошь и рядом новоявленный "Давид" перепевал на свой лад бытовавшие в сектантской среде песнопения, не отличавшиеся особой стихотворной изощрённостью. А дальше - произошло ещё одно ключевое событие клюев-ской жизни.
"Великий Голубь, он же пророк Золотого Корабля, Духом Божиим движимый и Иоанном в духовном Иордане крещённый, принёс мне великую царскую печать. Три дня и три ночи братья не выходили из Корабля, молясь обо мне с великими слезами, любовью и лаской ко мне. А на четвёртый день опустили меня в купель.
Купель - это деревянный сруб внутри дома; вход с вышки по отметной лесенке, которую убрали вверх. Тюфяк и подушка для уготованных к крещению набиты сухим хмелем и маковыми головками. Пол купли покрыт толстым слоем хмеля, отчего пьянит и мерещится, слух же и голос притупляются. Жёг я восковые свечи от темени, их было числом сорок; свечки же хватало, почитай, на целый день, они были отлиты из самого ярого белого воска, толщиной с серебряный рубль. Кормили же меня кутьёй с изюмом, скаными пирогами белыми, пить же давали чистый кагор с молоком.
В такой купели нужно было пробыть шесть недель, чтобы сподобиться великой печати. Что подразумевалось под печатью, я тогда не знал, и только случай открыл мне глаза на эту тайну".
И опять неизбежен вопрос: насколько точен и справедлив Клюев в устной передаче тех давних событий? Даже в скопческих сектах (не говоря уже о "христовых кораблях", где была принята эта практика) далеко не все подвергались оскоплению, а лишь те, кто, считалось, достиг необходимого духовного предела. Естественно, этот шаг был абсолютно добровольным. Более того, оскопление воспринималось многими христами как эстраординарный подвиг, доступный лишь немногим, способным вернуться в безгрешное, "ангельское" состояние. А самой ритуальной операции предшествовал обряд клятвенной присяги перед иконой или крестом и прощальные слова, которые посвящающийся должен был повторить за наставником общины:
- Прости меня, Господи, прости меня, Пресвятая Богородица, простите меня, ангелы, архангелы, херувимы, серафимы и вся небесная сила, прости, небо, прости, земля, прости, солнце, прости, волна, простите, звёзды, простите, озёра, реки и горы, простите, все стихии земные и небесные!
Уже одно это прощание не даёт никакого иного толкования "великой печати".
Но, опять же, если верить Николаю, известие о "великой царской печати" он принял за ещё более высокое посвящение, за инициацию, позволяющую достичь ещё большей духовной высоты - и дал своё согласие. Соответствую-
щая диета и хмельное опьянение поддерживали его в необходимом "братьям" состоянии и навевали ему самому сладкое предвкушение постижения тончайших энергий… Вся эта "подготовка" рухнула разом, когда, по клюевским словам, "брат" Мотя проговорился ему, что ждёт "Давида" полное оскопление, - "и если я умру, то меня похоронят на выгоне и что уже там на случай вырыта могила, земля рассыпана по окрайку, вдалеке, чтобы незаметно было; а самая яма прикрыта толстыми плахами и дерном, чтобы не было заметно".
Мотя, тронутый слезами Николая, указал ему на новое бревно внизу срубца, которое можно расшатать и наверх выбраться. "И я, наперво пропихав свою одежду в отверстие, сам уже нагишом вылез из срубца в придворок, а оттуда уже свободно вышел в конопляники и побежал, куда глаза глядят. И только когда погасли звёзды, я передохнул где-то в степи, откуда доносился далёкий свисток паровоза".
Но не естественнее ли предположить, что Клюев изначально знал, на что идёт, - и лишь в "купели" обуял его дикий страх, и он уговорил со слезами своего нового "брата" помочь ему бежать, чем тот сможет… Так бывает, что поначалу гордыня в предвкушении "высшего совершенства" захлёстывает иного человека, а когда воочию осознаётся плата, которую придётся принести за это "совершенство", - не у каждого хватает духу.
Пережитое, однако, глубоко отложилось в душе поэта, и настал день, когда не достигнутое состояние "ангела" стало рисоваться всеми цветами радуги в предреволюционных стихах - как предвоплощение бесфизиологического, духовного вселенского соития и "небесного рожества" в земной жизни по сокрушении всех давящих обручей.
О скопчество - венец, золотоглавый град, Где ангелы пятой мнут плоти виноград, Где площадь - небеса, созвездия - базар, И Вечность сторожит диковинный товар: Могущество, Любовь и Зеркало веков, В чьи глуби смотрит Бог, как рыбарь на улов!
О скопчество - страна, где бурый колчедан Буравит ливней клюв сквозь хмару и туман, Где дятел-Маета долбит народов ствол И Оспа с Колтуном навастривают кол, Чтобы вонзить его в богоневестный зад Вселенной Матери, и чаще всех услад!
О скопчество - арап на пламенном коне,
Гадательный узор о незакатном дне,
Когда безудный муж, как отблеск маргарит,
Стокрылых сыновей и ангелов родит!
Когда колдунью-Страсть с владыкою-Блудом
Мы в воз потерь и бед одрами запряжём,
Чтоб время-ломовик об них сломало кнут…
Пусть критики меня невеждой назовут.
Грядущие критики, в представлении Клюева, сами были сущими невеждами, ибо, ошарашенные чисто физиологическим воплощением духовного "восхождения", картиной соития со "Вселенной Матерью", когда воспарение Духа неотделимо от ощущения физического блаженства, - естественно, оказываются не в состоянии соединить в самых запредельных полётах своего воображения "арапа" с "пламенным конём", ибо конь - белый конь, на которого садится "посвящаемый" (а это - прямое отнесение свершающегося действа к Откровению Иоанна Богослова: "И видех небо отверсто, и се, конь бел, и седяй на нем верен и истинен, и правосудный и воинственный… И нарица-ется имя его слово божие. И воинства небесная идяху вслед его на конях белых, облечены в виссон бел и чист") - и означает большую царскую печать, то есть полное оскопление. В скопческой среде широко популярным было песнопение, воспевающее "батюшку" Кондратия Селиванова:
Уж на той колеснице огненной
Над пророками пророк сударь гремит,
Наш батюшка покатывает.
Утверждает он святой Божий закон.
Под ним белый храбрый конь.
Хорошо его конь убран,
Золотыми подковами подкован.
Уж и этот конь не прост,
У добра коня жемчужный хвост,
А гривушка позолоченная,
Крупным жемчугом унизанная;
Во очах его камень-маргарит.
Изо уст его огонь-пламень горит.
Уж на том ли на храбром на коне
Искупитель наш покатывает.
Пламенным конь становится под арапом, сжигаемым похотью, и чем сильнее вожделение, тем более велик эффект освобождения от него и вознесения в Духе - где "безудный муж" рожает бестелесных существ, несущих Благую Весть… Откуда взялся образ арапа"? Откуда эти восточные коннотации? Из жизни, о которой мы узнаем из дальнейших клюевских рассказов и о которых речь пойдёт в своё время.
* * *
Хронологию этих лет жизни нашего героя практически невозможно расписать - о событиях, причудливо перемежающихся в его сознании, мы ведаем только со слов самого поэта. Не представляется возможным определить, в частности, хотя бы приблизительную дату его встречи со Львом Толстым, о которой Клюев рассказал в той же "Гагарьей судьбине":
"За свою песенную жизнь я много видел знаменитых и прославленных людей. Помню себя недоростком в Ясной Поляне у Толстого. Пришли мы туда с рязанских стран: я - для духа непорочного, двое мужиков под малой печатью и два старика с пророческим даром".
"Двое мужиков под малой печатью" - скопцы с неполностью удалёнными органами (ядрами), а два старика, надо полагать, - руководители общины, считавшиеся пророками у единоверцев.
