Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

Пьяных на берегу не было. Но, пожалуй, человека два-три казались веселее остальных. Особенно Василий Корнеевич Рыпэль. Он говорил только по-русски, потому что рядом с ним сидел районный фельдшер Копылов, его большой приятель.

— В чем сущность полигамии? — вопрошал Рыпэль и сам отвечал: — В классовости. Только богачи на Чукотке могли управляться сразу с несколькими женщинами…

Маша спросила Нутетеина:

— Почему не приехал Атык?

— Болеет, — грустно ответил старик. — А ведь он не старше меня. Но досталось ему больше. Когда он гарпунером ходил на норвежском китобойце, капитан его сильно колотил. После этого хиловат стал. Однако песни и танцы не бросил. — И вдруг без заметной логической связи: — Слышала ты про «Челюскин»?

Маша кивнула.

— Думаю, не все слышала. Спасали мы моряков, можно сказать, всей Чукоткой. Помогали как могли. С пургой воевали. Пурга метет, а мы тут же ровняем сугробы, чтобы самолеты сесть могли. Тогда я впервые увидел и самолеты и такое множество русских людей. Конечно, гибель «Челюскина» — большая беда, но сблизила нас с русскими. Как и Великая Отечественная война… Налить еще?

— Не надо, у меня есть. — Маша прикрыла кружку ладошкой. Ей было так хорошо здесь, уютно, покойно, и не хотелось, чтобы это блаженное состояние чем-то вдруг нарушилось.

— Раньше, даже в годы Советской власти, у нас все же существовало настороженное отношение к белым, — продолжал Нутетеин. — Наверное, это оставалось от старых времен, когда человек с корабля считался предвестником беды. Оттого и держались с ним начеку. Но жизнь сама помогала перейти через это. После «Челюскина» и создал Атык свой знаменитый танец. Исполнял его только вдвоем с Кымыргиным. И это было так здорово, что в них двоих люди видели всех челюскинцев: и бородатого Отто Шмидта, и летчиков Ляпидевского, Водопьянова, и капитана Воронина… Ты, дочка, понимаешь — танец нельзя рассказывать. Скажу только, что после этого танца Атыка все признали настоящим, даже великим певцом и танцором…

Слушая Нутетеина, Маша не замечала, какие приготовления шли за ее спиной. Совсем нежданно для нее умолк научный спор между Василием Корнеевичем и районным фельдшером Копыловым, приутих разговор других уэленцев и слышнее стал плеск волн.

— Начинается настоящее веселье, — объявил Нутетеин.

Рыпэль, Гоном, Татро уже держали большие ярары, отсвечивающие желтым при пламени костров. Легкое прикосновение к ним вызывало тихое ворчание туго натянутой моржовой кожи.

В наступившей тишине родился первый звук. Прикрыв глаза, запел Рыпэль. Лицо его вдруг стало совсем иным — по-настоящему мудрым, полным глубоких мыслей, а не сумбура насчет полигамии. Наверное, в эту минуту он думал о жизни… Жизнь — ведь это сам человек. Вот он встает ранним утром, чтобы идти на охоту, на морской лед, или снаряжает байдару и вельбот в открытое море. Навстречу ему дует ветер. В руках! чувствуется сила, и человек встает на нос судна, беря в руки гарпун — тэгрыткунэн. От этого слова и происходит имя Тэгрынэ — Метательница гарпуна. Быть может, в далекие времена, когда сказка была действительностью, жили на свете женщины — метательницы гарпунов и копий. Иначе откуда взяться таким именам?..

Рыпэль отдает бубен соседу и вступает в освещенный кострами круг. Теперь он на тюленьем промысле. Крадется между торосов. Вдали, возле ледовой отдушины, лежит тюлень, и его надо настичь, потому что добыча — это тоже жизнь. Только сильный, сытый охотник по-настоящему радуется блеску снега, зимнему солнцу, ярким краскам у края горизонта. Но еще больше радость, когда он видит у яранги, там, где на стойках лежат зимние нарты, любимую женщину, которая продолжает его род, растит его детей. Женское тепло — это тепло домашнего очага, а улыбка ее — пламя огня…

Один за другим сменяются танцоры в освещенном круге. Со всех концов районного центра на берег моря спешат люди и молча становятся в толпу зрителей.

А песни все звонче. То, что поют и танцуют и Гоном, и Рыпэль, и Татро, и Умка с женой, — это только вступление. Главное впереди.

Нутетеин молча передает бубен жене и вытаскивает из-за пояса расшитые белым оленьим волосом перчатки. Без перчаток танцевать нельзя. Потому что руки в танце — и слово, и чувство, и мысль!

Мария Тэгрынэ сидит впереди. Так вот оно то, настоящее, чего она ждала. Вот как возникает ощущение полной слитности с землей, с людьми, с воздухом, которым дышишь. Словно до этого была она только плоским рисунком на полотне жизни, а теперь ее сущность наполняется глубоким содержанием, и она сама обретает объемность, весомость…

Волна разбивается о скалы Наукана. Бурный поток несется с горы и с грохотом падает в море, смешивая прозрачную пресную воду с соленой. Яранги ступеньками убегают наверх, туда, где всегда висит туман, готовый в любую минуту укрыть человеческое убежище. И что такого в этих нагромождениях камней, в похожих на пещеры жилищах, темных и сырых изнутри, пропахших неистребимым запахом пригоревшей ворвани, нерпичьего жира, прелых шкур? Но идешь между покинутых жилищ уже после того, как побывал в разных частях света, на берегу Черного моря, где скалы — лишь красивое обрамление; после того, как глаз твой ласкали бескрайние поля волнующейся пшеницы; после великолепия подмосковных лесов — и все равно это волнует до слез.

Все, что было в тундре мрачного, несправедливого, что самой пережито в детские годы, кажется ненастоящим, нереальным. А вот это действительно было. Она бродила по крутым тропам, поднимаясь с морского берега, откуда только что отчалил охотничий вельбот. Тэгрынэ — Метательница гарпуна, сказочная девушка, приносящая удачу морским охотникам, стоящая на носу корабля во весь рост, сжав в сильных руках остро отточенный гарпун, насаженный на массивное древко. Обернуться назад — белое пятнышко вельбота удаляется в сторону острова Диомида, в глаза входит огромный простор, бесчисленные стаи птиц, бесконечные волны. И она — часть этого простора, такая же птица, как кайры, поднявшиеся со скал при звуке выстрела, как белая чайка, летящая навстречу ветру…

Нутетеин танцует древний танец чайки. После него никто не отваживается исполнять этот танец, хотя все движения как будто просты. Но когда смотришь Нутетеина в том танце — видишь не человека и даже не птицу, а нечто большее — мысль о жизни, наполненной беспрестанной борьбой. Ты видишь свою родину с ее сложной судьбой, свой народ, переживающий нелегкий поворот в жизни, все человечество, частью которого ты являешься, маленький, отдельный человек, великий в том, что на тебе сходятся противоречия всего мира…

Летом в Наукане чаще всего стоит сырая погода, то туман ползет с окрестных гор, то с моря дует напоенный соленой влагой ветер. Зато когда выглядывает солнце, наступает такой праздник, что все люди выходят из своих жилищ, радуются простому, великому и непревзойденному — солнечному свету.

Ведь было такое время, когда эскимосов, как и чукчей, называли народами неисторическими. И только потому, что они не имели писаной истории. Но разве танец чайки — это не история?

И эти камни, свидетели жестокой борьбы за право называться человеком в самых трудных природных условиях на обитаемой части нашей планеты, покинутые стойбища и поселения, в которых копаются теперь археологи, — эго разве не история?

Вон куда протянулась родословная Марии Тэгрынэ, Метательницы гарпуна, рожденной в Верхней тундре, в семье оленного человека Гатле.

Танцем чайки закончился тогда вечер на берегу залива Лаврентия.

Певцы осторожно сложили бубны, надев на них чехлы из материи защитного цвета. Допили оставшееся шампанское и сгрудились поближе к кострам, на которых продолжали висеть наполняемые время от времени и вновь опустошаемые огромные чайники.

Наступило время повествования древних легенд и волшебных сказок, которые потом продолжаются во снах.

— Энмэн, — начал Нутетеин, отставив в сторону кружки. Он говорил по-чукотски, слегка шепелявя, смягчая резкие, гортанные звуки. — Там, где нынче пролив Берингов, раньше сухое место было. Перешеек соединял оба берега, и люди запросто ходили из Наукана до американского мыса Кыгмин. От Наукана тянулась низкая галечная коса и поднималась на первую гору, которая называлась Имаклик. Потом снова коса. Недолгая, но низкая, самая топкая, там даже и тогда существовал маленький пролив, через который были переброшены несколько китовых позвонков — мостик. И еще гора — Инатлик. А уже от Инатлика начиналась другая коса и вела до Кыгмина, где жили наши родичи, тоже охотники на морского зверя. Дружно жили. Не знали, что такое война, и главное состязание у них было — мериться силой разума и песен. Многолюдьем отличались здешние места: все косы — в ярангах. А зверя били у самых берегов; редко бывало, чтобы человек уплывал далеко. Потому что дружба существовала у людей с морем. Уважительно относились люди и к обитателям морской пучины. Если нерпу били, то, прежде чем внести ее в жилище, поили вкусной пресной водой, а съевши мясо, кости обгладывали дочиста. Так управлялись и с моржами и с китами. Женщины в ту пору были прекрасны, как никогда. Силой своей они равнялись с мужчинами — охотились вместе. Особенно пригожи и ловки были метательницы гарпунов, ведь у женщины глаз вернее и рука привычнее всаживать острие точно в цель.