Жослен молча походил по купе, а потом остановился перед столиком и осторожно спросил:
— Раз уж вы в таком разоблачительном настроении, так не можете ли вы мне ответить на один вопрос — не для печати, конечно, этого ни одна газетная бумага не выдержит.
Рудольф налил себе еще стаканчик и поднял его, рассматривая на свет.
— Ну, ну, вы без этих предисловий. Если могу и знаю, то скажу, — ответил он спокойно.
Жослен помолчал, а потом заговорил осторожно, выбирая слова:
— Вот вы очень образно говорили о сорняках: в огонь, мол, их. Скажите, как это следует понимать, буквально, что ли?
— Это зачем? — нахмурился Рудольф. — Что, у нас много свободных рук? Есть безработные? Нет, пусть работают, а там увидим. — Он посмотрел на Жослена и загорелся. — Вот где гнездится дефатизмус! В таких вопросах! Как вам хочется, чтоб мы все взбесились и перешлепали друг друга! Нет, господа хорошие, как ни странно и ни смешно, а фюрер с ума еще не сошел. Да, не сошел, и этого не делает! — и он стукнул по столу кулаком и пролил ром.
Я, признаться, испугался — вдруг эта скотина опять что-то почует и начнет присматриваться, но Жослен просто спросил:
— А что если сошел и давно это делает? Нет-нет, демагогия меня не интересует. Тогда давайте просто прекратим разговор. А вот можете вы хоть раз задать этот вопрос самому себе?
С минуту они молча смотрели друг на друга, и гестаповец вдруг быстро отвел глаза.
— Вас с такими-то разговорами, — пробормотал он злобно, взял бутылку и разлил остаток рома. У него слегка побледнело лицо, но у пальцев была мертвая, неподвижная хватка.
— Пейте все! — приказал он.
Мы выпили — я так и не понял: это тост за упокой?
Рудольф встал и, пошатываясь, шагнул к дверям…
— Железная дева родила мышонка, — повторил он. — Вот вы — мыши. Уже бежите с корабля. А мне бежать некуда: я с ними погибну, — он огляделся, что-то ища.
— Вы так и пришли, — сказал Жослен.
— Да? — он постоял, пошатался. — Кажется, станция, пойду прогуляюсь, а то что-то голова… Извините господа, если чего-нибудь… — И он вышел.
Мы помолчали.
— Ну, как вам? — спросил Жослен.
— Гадина! — ответил я. — Вот этот, наверно, погулял на востоке.
— Этот погулял! — согласился Жослен.
— И знаете, он действительно будет биться до последней пули.
— Вот этот-то? — удивился Жослен. — Да нет же! Он только не знает, примут англичане его или нет, а и сейчас уж готов перебежать к ним. Слышите, он уже говорит на их эсперанто. Нет, прав его преподобие — все пошло прахом, гора родила мышь. — Он постоял, подумал. — Но и дело Его преподобия тоже, кажется, проиграно. Больших теологических истин из этой войны не извлечешь. Да и вообще, дело человечества, кажется, безнадежно. Дьявол таки выиграл свой иск. В конце концов кто-нибудь поумнее да позлее продырявит земной шар, вставит в магму фитиль и… — Он махнул рукой. — Или снимут черти с неба паяльную лампу тысяч на сорок градусов, да и обдадут весь шарик пламенем. Вот и будет ладно! Хорошо еще, что я трус и верю в кое-что за пределами атомной решетки, а то что бы мне еще осталось».
* * *
Через десять дней они прощались в старинном немецком городке на французской границе.
Жослен печально сказал:
— Ну, теперь я ничего не узнаю о вас до конца войны.
— Если меня к тому времени не убьют! — заметил Николай.
— Да, если вас не убьют, — повторил Жослен, смотря на него, — но почему-то я уверен, что все будет хорошо.
Николай улыбнулся.
— Уверен! Это такое великое слово, что перед ним падает все. Пока ты жив, конечно. Перед смертью и оно ничто!
— А знаете, я завидую вам, — продолжал Жослен. — У вас есть куда идти и к кому идти? Вот пройдет несколько месяцев, война кончится, — я ведь в это NW нисколько не верю, ибо знаю: y бедного Августина нет уже ни денег, ни девочек, — так вот, кончится война, вы напишете замечательную книгу, и ее переведут на все языки мира. А я… и война кончится, а что я могу рассказать? О встрече с вами да о том разговоре. — Он подумал. — Но мы с вами обязательно встретимся. Что, вы не верите в это?
Николай пожал плечами.
— Вполне вероятно!
— Но если все-таки нет, что прикажете написать вашей очаровательной супруге?
Николай молчал.
— Как это у вас называется — «смертник», что ли? («Смертник» он сказал по-русски.) Ну то, что бойцы надевают на шею перед боем? Так вот, я хочу быть вашим «смертником», если позволите.
В дверь постучали, и вошел тот, кого они оба ждали, худенький господин с усами-пиками кверху. Одет он был в очень приличный, но старомодный костюм. На указательном пальце даже блестело какое-то кольцо.
— Здравствуйте, господа! — сказал он. — На дворе дождь и туман — из всех ночей ночь! Так что, готово все? Через час вас ждут!
— Да, да, — спокойно сказал Николай, — через десять минут я иду. Я любым путем найду вас, — обратился он к Жослену, — а сейчас разрешите-ка мне ваш блокнот. Не новый, а старый, чтоб осталась только одна свободная страничка.
Маленький господин протянул Николаю темную сухую ладошку.
— Прощайте! Если пройдет все благополучно, мы встретимся в конце недели. — Он задержал руку Николая. — Не бойтесь! Все будет хорошо! За последнее время они здорово опустили уши, да и ночь такая! Всего хорошего!
Он ушел, и Жослен протянул Николаю блокнот.
— Пишите!
……………………………………………………
Николай кончил писать и положил блокнот на стол.
— Пожалуйста: запись легенды о Змее Горыныче. Это наш дракон. Запись сделана для вас одним из пленных — немцы ничего не разберут: они не знают былин!
Жослен, не глядя, сунул блокнот в портфель.
— Я перешлю это в Москву во всех случаях.
Николай взялся за шляпу.
— Давайте простимся! Я еще похожу по улицам, чтоб не идти прямо от вас. Ну… — Они обнялись и поцеловались три раза. — Вот что скажите Нине: если я не вернусь через год после конца войны, пусть выходит замуж. — Жослен хотел что-то сказать. — Стойте! Пусть выходит, но только прошу об одном: не за кого-нибудь из моих друзей. Слышите, Жослен? Я в гробу перевернусь от этого. Вот мне приснилось, что она вышла замуж за Сергея, это мой друг, и я до сих пор вскакиваю по ночам. Так за совсем, совсем чужого — ладно? Скажете?
— Слушайте, ну к чему это? — проговорил Жослен, мучаясь. — Вы же вернетесь к ней!
— Правильно, я вернусь. Будем так думать. Ho если нет? Вы же мой «смертник», — он вздохнул, — у меня неприятные предчувствия. Я же убил этого Габбе. А вы слышали, что о нем говорил ваш приятель, они его ловили — кто ж он такой? Кто его хозяева? Как они встретят его убийцу?
С минуту они молча смотрели друг на друга, и вдруг Жослен махнул рукой.
— А что тут думать! Во время войны и не то бывает. Главное, возвращайтесь, чтоб я мог бросить былину о Горыныче в печку.
* * *
Прошел год. Война была окончена, и вот однажды в ту палату больницы города Гренобль, где лежали раненые бойцы фронта Сопротивления, вошел в сопровождении колонеля[3] толстый румяный мужчина. Он был в штатском, но под халатом на лацкане сиреневого пиджака блестели полоски всех цветов. Они прямо прошли в одну из палат и поздоровались с больным.
— Здравствуйте, господин Семенов, — сказал штатский по-французски.
Худой человек встал, опираясь на постель, и хотел сесть, но рука подломилась, и он упал на бок.
— Что это с ним? — спросил штатский вполголоса у колонеля.
— Я же говорил вам: тяжелая контузия, — ответил так же тихо колонель, — бросил гранату под самый…
— Да, да! Помню! Лежите, лежите, Семенов, — он приблизил глаза к дощечке с фамилией, покачал головой и усмехнулся: — Габбе! Да, но по-настоящему вы советский журналист Николай Семенович Семенов, так ведь?
— Так точно, — ответил больной и снова попытался встать.
— Лежите, я вас прошу! — штатский, не отрываясь, смотрел ему в лицо. — И он же — вот читаю дощечку — Карл Готфрид Габбе. Так? Под этой фамилией вы участвовали в движении Сопротивления.
— Так точно.
— Кстати сказать, это тоже не совсем понятно: почему вы не сменили фамилию? А по-французски вы говорите очень бегло.
— Я и раньше…
— Знали и раньше по-французски? — любезно улыбнулся штатский. — Ладно, не в этом, в конце концов, дело. Но вы очень изменились, товарищ Семенов.
— Наверно, — слабо улыбнулся тот. — Я долго был без памяти.
— Похудели, помолодели — я вот вас даже не сразу и узнал, а ведь мы встречались и даже разговаривали. Помните?
— Да, да, — проговорил Николай, напряженно всматриваясь, — да, да, я вас где-то видел.
— Ну, вспоминайте, вспоминайте, товарищ Семенов, где и как мы встречались?
