за язык бахвалиться перед Клинковым! — взрывается Лизунов, тяжело глядя на Каминского. — Ясно ведь, что ограбление сберкассы — дело рук Конарева! Так и указано в отчете… А теперь…
— Конарев к этому ограблению непричастен, — прерывает его Каминский. — В отчете — липовый показатель…
— Вас же хотели спасти! Или рветесь получить от Клинкова выговор? Вы, кажется, заочно в юридическом учитесь? Чему вас там учат?
— Во всяком случае — не очковтирательству, — побледнев, сдержанно отвечает Каминский.
— Вон как? — усмехается Лизунов. Помолчав, тише добавляет: — Хорошо… Но в первую очередь вы получите выговор от меня за неумелое расследование дела об ограблении сберкассы. Вероятно, этого вы и добивались, когда занимались трепом у Клинкова…
Без стука в дверь входит сержант Москалев.
— Ну, привезли? — едва увидев его, спрашивает Лизунов.
— На работу ушел.
— Взять с работы! — приказывает Лизунов и глядит на Каминского: — Кстати, вы поведете это дело. Уж тут-то все ясно, виновность доказывается простым опросом свидетелей. Или вы и это дело попробуете усложнить?
Каминский с усмешкой отводит глаза.
— Где он работает, этот Макурин?.. В шахте? Гм… Ладно, оттуда не берите, никуда не уйдет. Бригадир? Черт его знает, куда у нас смотрят, когда подбирают людей на руководящие должности! Ведь этот Макурин, судя по всем данным, прохвост, а ему поручают людей воспитывать. Ладно, решили! — Лизунов обращается к Каминскому: — Уж на этот-то раз поведите дело, что называется, с блеском. Хоть этим постарайтесь прикрыть свои грехи с Конаревым.
— Какие грехи? — с удивлением смотрит на него Каминский, но Лизунов отмахивается:
— Ладно, ладно, идите… Сами понимаете, о чем разговор… Вперед умнее будете.
Андрей вошел в коридор, обдумывая, кого бы из ребят взять с собой. За три месяца характер каждого из восьми человек не узнаешь до тонкостей, но все же о любом он мог уже кое-что сказать.
«Кого же взять? — который раз задает себе этот вопрос Андрей, все больше склоняясь к мысли, что пойти на дежурство должен прежде всего Пахом Лагушин, юркий и исполнительный парень.
«Значит его… И Лешку Кораблева, этот богатырище и философ к тому же. Убеждать умеет. Только вот на девочек поглядывает… Ну, на моих глазах будет, от себя не отпущу…»
Около телефона за столом начальника участка сидит, заглядывая в журнал, Степан Игнашов. Он поднимает голову, встречается взглядом с Андреем, и кивает на черную коробку телефона.
— Звонили снизу, из балмашовской бригады: воды, говорят, много что-то появилось в забое… Как бы на плывун не нарваться.
Балмашовцы — бригада, забой которой рядом. Ребята там — старые волки, зря тревожить не станут. И Андрей почему-то воспринимает это сообщение в прямой связи с прорывом озерной воды в старые шурфы. Ведь разработки ведутся сейчас уже где-то вблизи озера.
— Слышал, что вода в старые шурфы прорвалась? — тихо спрашивает он Игнашова, присаживаясь рядом. — Мальчик утонул.
Степан опускает глаза в журнал:
— Знаю… И спасать как ты пробовал его, слышал… Пустое дело, зря лез… Лишнее геройство, а затянуть могло не только его, но и тебя.
Обо всем этом рассказала ему сама Лушка.
…На наряде говорить сегодня особенно не о чем, о возможном плывуне сообщать рано, и вскоре бригада двинулась к спуску.
Коричневые запотелые лестницы ходка круто идут вниз, дневной свет слабо льется над головой в синий квадрат дверей только первый десяток метров, а дальше навстречу плывет сероватая мгла. Вспыхивают все восемь шахтерских лампочек, желтоватый свет, рассеиваясь, падает на стены, зажигая там зернистые холодные блестки — в тех местах, где седым налетом пыли еще не запорошило искрящиеся изломы. Но люди идут дальше и дальше, и отблески света бегут по уклону вниз, в темный проем, заигрывая с пульсирующими тоненькими струйками воды на стенах и стойках крепления.
«Воды, кажется, впрямь больше стало, — посвечивая на стены и почву, думает Андрей на подходе к своему забою. — Надо поговорить со Степаном, что он скажет… Здешние условия ему лучше знакомы».
— Степан! — окликает он Игнашова и, когда тот подходит, тихо говорит: — А что, если плывун? С ним шутки плохи…
— Да, конечно. Но панику пока поднимать не стоит. Нам на месте видней, что к чему… Посмотрим…
В забое Андрей тщательно освещает все уголки этого громадного, трехметровой высоты, каменного мешка, откуда один выход — назад.
Да, воды стало больше: она уже не сочится, как вчера на смене, едва приметными ручейками, а стекает вниз вздувшимися, словно вены склеротика, змейками, сочно хлюпает под сапогами.
Но работу начинать надо.
— Айда, по местам! — говорит Андрей, еще раз оглядывая забой. — Ставьте подмостки, — машет он Лагушину и Мякишеву, мельком глянув на Игнашова.
Степан в первые дни с недоверием отнесся к предложениям нового бригадира — обуривать верхнее закругление штрека с подмостков. «Мешать друг другу люди будут», — возразил он. Но уже с полмесяца два проходчика с подмостков обуривают верх, а два других — низ штрека, совершенно не мешая друг другу, и Андрей стал замечать удовлетворенные взгляды Игнашова. Думал, что показать себя перед ребятами тот захотел… Теперь, видно, разобрался…
Андрей потянулся к пустотелой шестигранной штанге для бурильного молотка и услышал, как невдалеке что-то хлопнуло и зарокотало. Так и есть, это Игнашов опробывает свой молоток. Он всегда включает его раньше всех. Загремел молоток в сильных руках Лени Кораблева, и наконец мелко задрожали на молотке руки Андрея. И сразу как-то сами по себе отодвигаются, исчезают мысли, не связанные с работой. Лишь в глубине сознания изредка появляются тревожные позывы. Андрей никак не может забыть утонувшего Василька. Помнит он и то, что после смены — снова неприятная встреча с Устиньей Семеновной. Деньги он получил, рассчитается с хозяйкой, а ведь она только этого и ждет… Андрей со злостью надавливает на молоток, словно стремясь передать своему безмолвному помощнику частицу своего беспокойства.
Степан пробуривает шпур первым. Он кивает стоявшему поодаль Рафику Мангазлееву. Тот, торопясь, подает на подмостки новую штангу. Кораблев, утирая пот с почерневшего лица, кричит:
— Готово! Давай, Рафик, штангу…
Время идет. А люди, скрытые облачком мельчайшей угольной пыли, оседающей в неярком свете черными снежинками, забыли, казалось, о таком пустяке, как секунды и минуты.
— Эгей, орлы-вороньи крылья, закончили? — слышится невдалеке. Там одиноко желтеет свет лампочки.
— О, дядя Степа явился! — Ребята присаживаются на породные глыбы.
У дяди Степы очень героическая профессия — он взрывник. На шахте он вырос, на шахте и состарился, если не считать военного времени, когда дядя Степа был сапером. То ли от того, что в сумке всегда носит страшный груз — взрывчатку, то ли просто по складу характера, но дядя Степа — незлобивый, добрый человек, прощает все, даже
