— Свои, — ответил уверенный мужской голос.
Она открыла дверь.
— Ой, Костя! А я так и думала. Сколько лет, сколько зим!
— Да лет десять, — сказал Понизовцев, протягивая ей букет пышных георгин.
— Ой, спасибо. Ну заходи же, заходи! Колядкин! Костя пришел! Ну дай я тебя рассмотрю. Возмужал, заматерел. Ну настоящий кинорежиссер. Молодец, Костя, молодец! Ну раздевайся же! Колядкин! Проснись наконец! Костя к нам пожаловал! Сколько лет, сколько зим, — и растерянно, и восхищенно говорила Тамара, жадно рассматривая Понизовцева, в котором и по внешним признакам угадывалась солидность положения, прошлые и настоящие успехи. Когда-то он ей тайно признавался в любви, а ей было и радостно и страшно такое слышать, и просто немыслимо сознавать, потому что тогда она любила Колядкина.
Понизовцев снял дорогое кожаное пальто и остался в сером спортивном пиджаке, черных брюках и красном свитере, с низкой горловиной, над которой возвышался голубой воротник рубашки. Высокий, жилистый, лицо худое, с резкими морщинами на лбу и по щекам, с крепким, костлявым подбородком, выдвинутым чуть дальше нормы, — все подчеркивало твердый, решительный характер. Только глаза — по-мальчишески веселые и чистые — выдавали сердечную простоту, доверчивость и какую-то стеснительную незащищенность.
— Ну ты молодец… молодец, Костя, — восхищенно повторила Тамара и грустно подумала, что теперь-то уж ей не услышать тайный лихорадочный шепот. — Ты совсем не постарел. По-моему, даже помолодел.
— А ты, Томочка, хороша, как всегда, — весело, радостно сказал он.
— Ну уж куда мне! Вон смотри, какие бока отъела. Старею, Костя, старею, — принужденно засмеялась она.
— Любимые женщины никогда не стареют, — искренне, без всякой иронии произнес он.
В коридор вышел заспанный Колядкин, тер пальцами глаза, как бы изгоняя остатки сна, протянул руку:
— Здорово.
— Здравствуй, Валентин.
— Значит, что-нибудь случилось, — утвердительно сказал Колядкин.
— Ну вот: ты сразу плохое подумал, — запротестовал Костя. — Будто бы мне просто так нельзя повидать вас.
— Конечно, Костя, конечно, — поддержала Тамара. — Валентин такой нелюдимый стал, никого в гости не пригласит.
— Так бы просто ты сегодня не пришел, — упрямо продолжал Колядкин. — Давно уже вы все забыли дорогу в этот дом. А здесь, как видишь, ничего не изменилось.
— Пора бы давно изменить, — язвительно вставила Тамара.
Понизовцев обезоруживающе улыбнулся:
— Я вот тут кое-что прихватил. Ну а остальное, Томочка… — и он развел руками.
— Я вам сейчас, ребятки, котлет с картошкой и грибами нажарю, — обрадовалась Тамара. Все вдруг вернулось к забытой счастливой молодости. — Дайте только переоденусь. И скоренько все приготовлю.
— Вот это да! Ну как всегда! Как раньше! — весело, искренне восклицал Понизовцев.
И как раньше — сколько лет, сколько зим! — сидели Колядкин с Понизовцевым в «большой» комнате — не то гостиной, не то спальне, на старом, местами продавленном, раскладном диване, покрытом, правда, уже не плюшевой накидкой, а клетчатым шотландским пледом. На том самом диване, на котором когда-то подолгу, за полночь, они спорили и мечтали о своей будущей жизни в искусстве. И на котором супруги Колядкины проводили и дни и ночи уже пятнадцать лет. Понизовцев бегло осмотрел комнату: мало что нового добавилось в ней. Но, как и раньше, было уютно и чисто. «Честная бедность», — подумал он не без жалости к Колядкиным. Конечно, живут от зарплаты до зарплаты. И в мыслях сердито обратился к Гартвину: «А знаете ли вы, уважаемый Рюрик Михайлович, как живут-существуют ваши артисты?!»
— Почему Гартвин так тебя не любит? — напрямую спросил Понизовцев.
— Не любит, говоришь? А за что любить-то? — Колядкин помрачнел. Заговорил о другом: — Значит, Тимохин меня предал. Впрочем, что нынче стоит нарушить честное слово? Даже клятву? А потом: что это — зависть? подлость? Я еще днем все это почувствовал… вычислил.
— Что вычислил? — удивился Понизовцев.
— То, что не достанется мне главная роль в твоем фильме. Ну а раз ты упомянул Гартвина, то на роль председателя он рекомендовал Семибратова. Олицетворение силы, мощи. Не так ли?
— Ну, в общем так. Откуда ты знаешь?
— Я ничего не знаю. Просто догадываюсь. Но почему же ты не настаивал? Ты же постановщик! Впрочем…
— Погоди, Валя, — решительно перебил Понизовцев. — Во-первых, это мой первый самостоятельный фильм в Москве. Сам понимаешь, какая ставка, и ссориться в открытую с Гартвином, если он…
— Костя, опомнись! Ведь Семибратов угробит фильм! — запротестовал, не сдержавшись, Колядкин.
— Погоди, Валя, — потребовал тот. — Это я и сам знаю. И Семибратов у меня не будет сниматься.
— Ну это уже лучше, а то представь…
— Погоди! Знал бы ты, как меня замучили звонками. У этого вашего Семибратова что — семь высокопоставленных братьев в Москве? Или это все Рюрик Михайлович организовывал?
— Не знаю… честное слово, не знаю, — Колядкин пожимал плечами.
— Так вот, Валя. И это во-вторых. Я хочу быть с тобой откровенным до конца. Только не обижайся и не унывай. Все будет хорошо! Так вот: интригу вел Гартвин против тебя. Поэтому я и спрашиваю: почему он тебя не любит?
— Э-э, Костя, все, оказывается, значительно серьезнее, чем я предполагал.
Колядкин задумался. Выходило, что не случайно он превращен в театре в посмешище, в Афоню. Не случайно Гартвин держит его на десятых ролях. Если бы достопочтенный Рюрик Михайлович был уверен, что он бездарен, то никогда бы и ни за что не развил такой бурной деятельности. Ну в самом деле, ради чего? Наоборот: решительно поддержал бы! Провал его третьестепенного актера на главной роли в кинофильме только бы доказывал правильность всей гартвинской системы. Ну а если фильм будет успешным, а значит, и успешной главная роль, то вскроется порочность всей его системы и еще то, что пресловутый великий режиссер Рюрик Михайлович Гартвин умышленно губит неугодных ему актеров, насаждает систему произвола, как ее ни назови — «ам-плю-а» или «пирамида».
И скольких уже сгубил, возмущался в своих мыслях Колядкин, и скольких еще сгубит! Если, конечно, будет продолжать царствовать — единолично, бесконтрольно. А почему же не будет? Будет! Вот отсюда и гартвинская нелюбовь. Потому что по наивности душевной — а может быть, и в самом деле по деревенской наивности? — да еще по святой вере на право равных возможностей, по крайней мере на право бросить вызов так называемым корифеям сцены, актер Колядкин зашел слишком далеко. Оказался вне правил и условностей, насаждаемых Гартвином. Более того, всем своим существованием стал их отрицать. Вот и получается, что он, Колядкин, является бомбой замедленного действия, которую теперь уже надо — точно надо! — обезвредить. То есть выкинуть его из театра.
— Знаешь, Костя, — заговорил Колядкин, — а ведь мне придется покинуть театр. Причем в ближайшее время. Или меня выкинут из него с клеймом «бездарь».
— Не знаю, Валя, чего ты там так долго задержался? Ты же на курсе был одним из лучших!
— Постой, Костя. Я, кажется, начинаю что-то понимать! — воскликнул Колядкин, беря телефонную трубку. Он быстро семь раз покрутил диск. — Алло! Добрый вечер, Мила. Федора, пожалуйста… Как?! Вчера?! И ничего мне не сказал! С Гартвином согласовал? Ну хорошо, доброй ночи. Да-а, — произнес Колядкин. Он выглядел ошеломленным. — Представляешь, Костя, мой напарник Тимохин срочно… срочно, — резко подчеркнул он, — отбыл в Сибирь с группой Росконцерта на два месяца. Представляешь?! С благословения Гартвина. А это значит, что меня подменять в спектаклях теперь некому. Сверчков надолго застрял в известной лечебнице, а Тимохин — аж в Сибири! Вот и получается, что я должен отказаться от съемок в твоем фильме. Или требовать увольнения. По собственному желанию. И дадут его мне со скандалом. Ясно?
— Да, любопытная ситуация, но не безнадежная, — сказал Понизовцев. — Я тоже начинаю понимать, что творится в вашем театре. Ну и Гартвин!
— Слушай, Костя, — задумчиво продолжал Колядкин, — ведь правда, Гартвин внушал тебе, чтобы ты взял меня на роль Петьки-тракториста?
— Откуда ты это знаешь? Тоже вычислил?
— Нет, Костя, ты послушай, как он тебе предлагал. Разреши маленькую миниатюру, а?
— Ну конечно, давай.
Колядкин замер, внутренне сосредоточиваясь. Вот он приоткрыл рот, вытянув лицо; прищурил глаза. Получилось гартвинское снобистское выражение. Подвигал губами, как бы разминая их, — и тоже по-гартвински. И заговорил со снисходительной манерностью, неторопливо, негромко, подчеркивая определенные слова и произнося отдельные звуки шипяще, приглушенно — абсолютно как Рюрик Михайлович.
— Дорогой мой… Косс-тя! Коля-ткин… э-э… это артисс-т малых ролей. Да, да! Это его… ам-плю-ааа. Он… э-э… деревенсс-кий парень. Да, да! Так вот… дорогой Косс-тя… представьте зеленый лю-жочек… и бирюсс-совые глаза Коля-ткина. У васс цветной фильм?.. Э-э… крупный план… и этот сстакан! И лицо… Коля-ткина… розо-веет. Эф-фектно! Эта роль… да! да!.. для Коля-ткина. Он у насс… э-э… такой!
