— Разве я… вас стою… Алексей Фомич? — почти плача, но сама не замечая этого, сказала она шепотом.
— Стоите, — ответил ей он, прижимаясь к ее розовому горячему уху губами.
— Вы — огромный художник… а я… девчонка, как все… — шептала она, поднимая на него глаза.
— Нет, вы — особенная, Надя, — сказал он вполголоса и поцеловал ее в мокрые губы крепким и долгим поцелуем, почти ее задушившим.
И потом целовал все ее заплаканное лицо, и шею, и грудь.
И в этот день Надя Невредимова стала женой художника Сыромолотова, и было решено между ними, что мастерскую из Симферополя еще до осени необходимо перевезти в Петербург, где будет создаваться картина «Штурм Зимнего дворца».
Провожая перед вечером Надю домой, Сыромолотов нанял извозчика, поднял ее и усадил в пролетку, как ребенка, а подъехав к дому, в котором она жила, он точно так же хотел на руках внести Надю и в ее комнату, но она почему-то этому воспротивилась и убедила его на том же извозчике вернуться в «Пале-Рояль».
V
Так как Алексей Фомич обычно держал данное слово, то на другой день в три часа повез копию с этюда Дерябину.
Тот встретил его словами:
— А я только что звонил по телефону в гостиницу, и мне сказали, что вас нет, что вы ушли… Здравствуйте! Садитесь!
— Как видите, пошел я к вам же, но прошу иметь в виду, не просохла картинка как следует, — сказал Сыромолотов, — поэтому обращайтесь с нею осторожно.
— Угу, — неопределенно отозвался Дерябин, разглядывая холст, взятый за края обеими руками. Он отодвинул его на всю длину рук, потом приблизил к глазам, из которых левый сильно прищурил, точно собрался выстрелить из винтовки, снова отодвинул, наконец сказал нерешительно:
— Мне кажется, что есть сходство… Я, конечно, не видал себя в зеркале на своем Черкесе, но у меня ведь есть фотографии — можно сопоставить.
— Ну вот, видите, — фотографии! — воскликнул Алексей Фомич, точно это удивило его чрезвычайно.
— Здесь я, конечно, живее, чем на фотографиях, — продолжал Дерябин, рассматривая себя на холсте. — И мне кажется, что похож.
Потом он улыбнулся по-своему — не то снисходительно, не то покровительственно, и добавил:
— Да и как же было вам не достичь сходства? Вы — художник известный, профессором живописи были, значит и других учили, как им добиваться сходства… Только вот тут, за моей фигурой что-то у вас вышло неразборчиво.
— Это — фон. Я его делал по памяти, — объяснил художник.
— А может быть, присядете там на дворе на часок, чтобы сделать его как следует? — Дерябин сказал это таким тоном, как будто не просил, а приказывал, и художник еле сдержался, чтобы ответить по виду спокойно:
— Во-первых, я не взял с собою ящики с красками, а во-вторых, зачем это? Совсем не нужно!
— Почему же собственно не нужно? — осведомился Дерябин.
— Потому что он будет тогда лезть вперед, и, пожалуй, зритель может обратить на него больше внимания, чем он того заслуживает…
Сыромолотов хотел было добавить еще два-три слова о фоне в картине, но Дерябин был уже удовлетворен: заслонять себя фоном он, разумеется, не мог бы позволить. Он сказал:
— Пожалуй, вы правы… Только вот что бросится всякому зрителю в глаза: сделано это мастером, а каким именно? Он меня спросит, я ему отвечу, а где же мое доказательство?
— Вы хотите, чтобы была моя подпись?
— А вы как будто не хотели ее поставить?
— Нет, просто у меня нет обыкновения ставить свою подпись на небольших вещицах, — объяснил Сыромолотов, заметив подозрительность и в глазах и в голосе Дерябина. — Красок же и кисти я не захватил… Могу, впрочем, подписаться и карандашом — это будет даже оригинальнее.
— Хотя бы чем-нибудь, — разрешил Дерябин, и Алексей Фомич вынул карандаш из своего альбомчика, а Дерябин сосредоточенно смотрел, как он в правом углу холста, где было почти чистое от красок место, отчетливо вывел «А.Сыромолотов».
— Ваше имя-отчество? — Прошу простить, что не знаю, — пробасил Дерябин, а когда художник ответил, то он почему-то повторил: — Алексей Фомич? Так. Буду помнить.
Потом побарабанил слегка по столу пальцами и заговорил с видимым усилием:
— Так вот, Алексей Фомич, всякий труд должен быть оплачен — у меня уж такое правило… хотя я и полицейская крыса.
— Ну, какая же вы крыса! — очень живо возразил художник. — Вы — воплощенная мощь, чем меня и прельстили!
— Лишь бы не мощи, — попытался начальственно скаламбурить Дерябин, вынимая из стола одну за другой три десятирублевых бумажки. Потом, вопросительно поглядев на художника, вытащил еще одну такую же.
Сыромолотов решил было отказаться от этих денег, но подумал, не покажется ли ему это и подозрительным и обидным, поэтому сказал:
— Хватит с меня за мой труд. Вполне довольно.
Дерябин пододвинул ему по столу бумажки, и Сыромолотов спрятал их неторопливо в карман. Тут же поднялся он и протянул руку для прощания.
Однако Дерябин задержал его руку в своей — у него оказался еще вопрос:
— А тот этюд, какой вы сделали на дворе, его у вас тоже можно приобрести, конечно?
— Нет, нет, — поспешно ответил Сыромолотов, — этюды свои художники обычно не продают!
— Гм, вот как! Все художники? Не продают? Не зна-ал! — раскатисто протянул Дерябин. — А зачем же они им нужны, — прошу простить?
— Как всякая зарисовка с натуры, они имеют для художников большую ценность: это — капитал художника, — постарался объяснить Алексей Фомич и хотел освободить свою руку, но Дерябин держал ее крепко: он не понял, но хотел понять.
— А как же именно намерены вы тратить это свое прибавление к капиталу? — спросил он многозначительно, кивнув на холст, лежавший на столе.
Вопрос был поставлен так неожиданно, что Сыромолотов едва нашелся, что на него ответить:
— Теперь война, явится, разумеется, спрос на батальные картины — придется, стало быть, и мне писать на военные сюжеты, — вот для чего понадобится мне мой этюд.
— Угу, — неудовлетворенно промычал Дерябин; Сыромолотов же продолжал:
— Вот почему, между прочим, мне на этюде и не нужен был тот фон, какой оказался тут у вас на дворе… Вы же, разумеется, как были во время оно военным, так и опять можете оказаться в рядах армии…
Сыромолотов говорил это с подъемом, точно желая его обнадежить, но Дерябин повел отрицательно головой, сказав решительно:
— Нет! Чинов полиции даже и провинциальной мобилизовывать ни за что не будут, а столичной — это тем более!
И выпустил, наконец, руку художника.
Выйдя из полицейской части, Сыромолотов отправился прямо на Васильевский остров, чтобы там, где было ему все давно уж известно, найти квартиру, одну из комнат которой можно было бы обратить в мастерскую.
Комната эта, конечно, представлялась ему большою, гораздо большей, чем его мастерская в Симферополе: этого требовал задуманный им размер картины. В то же время, чем больше он припоминал, что заметил в Дерябине, тем больше убеждался, что остался у него в каком-то подозрении, пока, может быть, и смутном.
Поэтому он решил нанять квартиру не менее чем в четыре комнаты, причем будущая мастерская должна быть отделена от трех остальных комнат так основательно, чтобы о ней не могли даже и догадаться какие-нибудь незваные гости. Для маскировки он решил другую комнату сделать мастерской тоже, но вполне доступной для обозрения.
Кроме того, отправляясь на поиски квартиры для себя как художника, он ни на минуту не забывал и об удобствах, какие должен был предоставить Наде. Совершенно неожиданно для него самого эта новость в его жизни — забота о Наде — была в то же время и неповторяемо, окрыляюще приятной.
Глава десятая
Гумбинненское сражение
I
В те дни, когда царь искал себе поддержку в Москве, на обоих фронтах — Австрийском и Восточно-Прусском — происходили значительные события: австрийцы начинали свое деятельно обдуманное еще до войны вторжение в Польшу, в направлении на Седлец, а 1-я русская армия вторглась в Восточную Пруссию, направив свой удар на линию Гумбиннен — Гольдап.
Противиться вторжению двух австрийских армий должны были две русские — 4-я и 5-я, более слабые и не вполне еще сосредоточенные. Одною из них командовал генерал Зельц, другою — генерал Плеве.
Что же касается 1-й русской армии, которой командовал Ренненкампф, то она хотя и одержала верх над частями 8-й германской армии в пограничном сражении и заставила ее отступить, но понесла при этом ощутительные потери: один из полков ее — 105 Оренбургский — частью был уничтожен, частью окружен и пленен.
Энергичный командир 1-го корпуса 8-й немецкой армии генерал Франсуа, получив от Притвица приказ отступить без промедления под напором русских войск к Гумбиннену, ответил командующему армией: «Отступлю, когда разобью русских».
