Зябкая сырость сразу охватила плечи. Начинался рассвет. Белая тишина царила над всем дачным поселком. В вершине высокой ели, ближе других подступившей к дому, ворочалась и трепыхалась какая-то птаха. Несмело, спросонок, чирикнула и успокоилась. Прогрохотала далекая электричка.
Утро начиналось как всегда, но было сегодня оно непохоже даже на вчерашнее утро — вчера на душе было еще как-то полнее, больше надежд. И больше тревоги, возбужденности, заставлявшей остро чувствовать время. Ах, Римма, Римма!.. Сегодня впереди монотонное течение рабочего дня на заводе и даже не надо ехать к Елене Даниловне Жмуровой.
Зачем все-таки она вызывала?
Елена Даниловна бывает резка, безапелляционна в своих суждениях, может обидеть человека грубо притесанным словом, но Елена Даниловна все же очень умна. И справедлива. Этого у нее не отнимешь. А то, что было вчера, никак не назовешь ни умным, ни справедливым.
Иван Иваныч ко всему отнесся с обычным своим юморком. Он все это определил как «службу». Он может острить, его не били прямо в сердце.
Жмурова, как никогда, была категорична. Значит, ей все было ясно, все открыто как на ладони, и требовалось только принять свое решение о нем, Стрельцове, в его, Стрельцове, присутствие Ну что ж, решение принято «гуманное». Никаких взысканий, и даже ничего не будет доложено председателю госкомитета.
«Мотай на ус!» — сказала Жмурова. Приходится наматывать. Произошло самое страшное в его жизни, куда страшнее любых выговоров, — потеряно его доброе имя, потеряно к нему уважение. Теперь у Жмуровой, честной и справедливой, навсегда останется в памяти брезгливое чувство: «А, это Стрельцов, который…» И у «милейшего фельдкуратора» тоже. А с ними вместе работать. Но хуже, хуже всего то, что и сам о себе он станет теперь думать точно так же: «А! Ты, Стрельцов, который…»
Почему же он все-таки стал «который»? Что заставило Жмурову так жестко разговаривать с ним, не делая даже предположений, что он может оказаться и ни в чем не виноватым? Что так бесспорно доказывало его «вину»? И какую именно вину?
«Он был бездушен к кассирше Пахомовой…» Что ж, вероятно, это так, если совсем ничего не принимать во внимание. И надо хотя бы теперь исправить это. Перед самим собой, перед собственной совестью. Надо навестить девушку в больнице. Надо навестить ее родителей. Им, кажется, живется очень тяжело. Что эти сто рублей, какие будут выданы Лике из директорского фонда!
«Он — Яго! Он силился различными намеками очернить Мухалатова, чтобы хоть и запоздало, но поставить свое имя рядом…» Стрельцова затрясло. Об этом он не мог думать последовательно и связно.
«Он говорил одно, а подписывал другое…» Нет, нет, никогда! Что он говорил, то и подписывал. Он отказался объяснить причину своего нежелания давать оценку личности Мухалатова? Но ведь не мог же, не мог он превратиться в базарную сплетницу, рассказывать одной женщине о другой женщине, и о мужчине, который… Да, да, вот это — «который»!
Галина Викторовна издевается над рыцарством, донкихотством. Это ее дело. Но у него, у Стрельцова, свои понятия о нравственной цене женской чести, и он, как бы трудно ему ни приходилось, никогда не прикроет себя этим щитом. Пусть все, что произошло вчера, останется на совести Галины Викторовны. Ведь это ее слова: «Василий Алексеевич перещеголял даже Дон-Кихота…» Эти слова еще плеснули масла в огонь. Он не подставил доброе имя Галины Викторовны под меч Жмуровой, а Галина Викторовна стрельцовским добрым именем легко и не задумываясь прикрыла Мухалатова. В этом смысл той жалкой сцены, в которой он вчера сыграл главную роль. Пародийную роль Дон-Кихота…
Но все-таки почему еще Яго? Почему двурушник? Откуда подул этот убивающий ветер?..
Восток постепенно желтел, наливался зарей. Уже вовсю щебетали в вершинах деревьев веселые птахи. По дорожкам вдоль штакетных оградок потянулись пешеходы. Рабочий день начался.
Не пойти ли сейчас и ему на электричку? На заводе — дела. А несколько опоздав на работу, пожалуй, можно будет побывать и в больнице и у родителей Лики Пахомовой. Это деятельность, это — движение. И хотя весь он словно разбитый, покалывает в сердце, кружится голова, но работа помогает забывать о болезнях.
Стрельцов вернулся в дом. Ступая осторожно, прошел на кухню. Сварил и выпил залпом два стакана крепкого кофе, почувствовав сразу, как горячий ток крови бросился к ногам и в голову. Оделся. На цыпочках прокрался к постели жены. Вероника Григорьевна спала, редко и глубоко дыша: нембутал действовал во всю свою силу.
Василий Алексеевич карандашом на листке из блокнота набросал несколько строк: «Дорогая Ника, еду пораньше с тем, чтобы навестить пострадавшую девушку. Постараюсь вернуться домой, ни минуты лишней не задерживаясь на заводе. Если узнаю что-нибудь насчет Риммы, примчусь немедленно. И ты сделай так же. Мне кажется, она сегодня днем вернется домой. Целую. В.». Он почему-то не смог написать ни Василий, ни Вася. Именно «В.» сейчас было точнее всего.
Потом он тихонько обошел дом, проверил все окна — закрыты ли? — не напугал бы кто спящую Веронику.
Постоял над ее этюдом, изображавшим подмосковный пейзаж. Вероника сумела-таки переписать небо. Оно было по-прежнему серым и пасмурным, но теперь где-то в толще дождевых туч угадывалось солнце, и это придавало необъяснимую прелесть мокрым лужайкам, березам, устало опустившим к земле длинные, тонкие ветви, все в тяжелых каплях дождя.
Этюд комиссией наконец-то был принят на Всероссийскую выставку. Вероника вымолила дать ей полотно еще на один день, подправить какие-то пустячки.
«Молодчина! — подумал Василий Алексеевич. — Сумела все же найти изъян в своей работе и сумела отлично исправить его. На полотне сделать это все-таки, видимо, легче, чем в жизни».
Над крыльцом горела электрическая лампочка. Стрельцов повернул выключатель. «Уходя, гаси свет!» — вспомнилось ему. Мудрое правило. Проверил специальный кармашек в подкладке пиджака. Валидол при себе. Полный патрончик.
Он медленно прошел вдоль клумб, устроенных руками Вероники Григорьевны. Набрал большой букет тюльпанов для Лики. Их желтые сердцевинки похожи были на «золотую улыбку» Вероники. А как хороши на клумбах рядочки махровых нарциссов, милых анютиных глазок! Стрельцов оглядывал все это так, будто уходил отсюда совсем или очень надолго.
Солнечный луч вспыхнул на коньке крыши и сразу померк. Над лесом стлалась густо-синяя туча с белой каймой — предвестница большого ненастья.
В больнице дежурная сестра сказала Василию Алексеевичу изумленно:
— Милый, да кто же в такую рань на посещение? И то — сегодня день не приемный.
Стрельцов виновато улыбнулся.
— А цветы передать можете? И хотя бы записку.
— Цветы — пожалуйста! Передадим и записку. Дело у Пахомовой пошло на поправку. Теперь ей все можно.
Он написал, что просит принять цветы, что приказом по заводу полностью исправлена допущенная по отношению к ней несправедливость и что он лично просит прощения за поспешно подписанный им приказ. Пожелал быстрейшего выздоровления. О деньгах, выделенных из фонда директора, он ничего не сказал в записке. Это было бы неуместным. Пусть об этом Лика узнает от Маринича.
По телефону дежурной сестры он справился у Евгении Михайловны, нет ли каких новостей. Потерянным голосом Евгения Михайловна ответила, что новостей нет никаких. Она, конечно, имела в виду только Римму. Только о Римме спрашивал ее и Стрельцов.
Помолчав, он предупредил Евгению Михайловну, что задержится еще на некоторое время, и попросил назвать домашний адрес Пахомовой, если он ей известен. Евгении Михайловне было известно все.
Стрельцов поймал такси и поехал в Измайлово.
На квартире Пахомовых он застал самого Петра Никанорыча, пьяного в дым, Дусю, тихо стонущую под стареньким суконным одеялом, и еще какого-то лохматого парня, тоже пьяного, назвавшегося Жорой. Веры Захаровны дома не было.
Петр Никанорыч и Жора резались в карты, азартно шлепали ими по столу. Кислый пивной дух шибанул Стрельцову в нос. Пиджак Петра Никанорыча валялся посреди комнаты на полу. Тут же худая, облезлая кошка грызла кусок копченой колбасы.
«Да, семейная обстановочка у девушки не из веселых», — подумал Стрельцов. И стал объяснять, кто он такой и почему здесь появился.
Прикрыв ладонью карты, Петр Никанорыч смотрел на него злым, мутным взглядом.
— Так, — сказал он, тяжело ворочая языком и выслушав Василия Алексеевича до конца, — извиняться, оправдываться, значит, пришел? Высказывать свое сострадание родителям? Нужно оно, твое сострадание! Дочь моя, кормилица, изломанная грузовиком, в больнице, а я нетрр… нетрудоспособный пенсионер, инвалид труда и войны, я что без нее? Мне твои извинения… — Он сделал резкое движение рукой, и карты посыпались на пол. — Убир-райся! Жора, пр-роводи гражданина до трамвая!
