Николай Глебов - В предгорьях Урала. Книга первая

Дробышева в раздумье, медленно начала обрывать лепестки. Она посмотрела на Андрея и спросила:

— Вы любите Горького? — и, не дожидаясь ответа, продекламировала: — «Это смелый Буревестник гордо реет между молний, над ревущим гневно морем, то кричит пророк победы: «Пусть сильнее грянет буря!» Пусть сильнее грянет буря! — страстно повторила она. — Однако мы отстали, поторопимся, — с оттенком извинения в голосе сказала она.

Они ускорили шаг. Нина продолжала:

— На днях я постараюсь познакомить вас с участником майской забастовки в городе Николаеве, политическим ссыльным Григорием Ивановичем Русаковым. Он очень интересный собеседник. Если бы вы знали, какая огромная внутренняя сила кроется в этом простом человеке, какая глубокая убежденность в правоте идей коммунизма!

— Вот мы и дошли. Слышите? — спросил Андрей.

На поляне звучала песня:

На опушке леса пылал яркий костер. Дым, сползая с обрыва, тонкой пеленой висел над рекой, расплывался в наступившей полумгле. Над бором тихо плыли звуки церковного колокола. Прислушиваясь к его медному гулу, Андрей запел:

Рядом с ним сидела Нина Дробышева. Она, казалось, вся отдалась песне. Пламя костра освещало ее невысокую тонкую фигуру.

Недалеко от костра полупьяный семинарист Пучков спорил с гимназистом Воскобойниковым.

— Я тебе говорю, что платонической любви не существует.

— Ты не понимаешь этого чувства, — упорствовал Воскобойников. — Платоническая любовь — это высший идеал любви.

— Глупость, — обрезал семинарист.

— А по-твоему, что такое любовь?

— Самое обыкновенное физиологическое чувство с примесью «охов» и «ахов», ведущих в конечном итоге к венцу.

— Это пошло и прозаично.

Гимназист поднялся на ноги и продекламировал:

— Чепуха! — махнул рукой семинарист.

— Полегче! — сердито заговорил Воскобойников.

Разговор перешел на высокие ноты.

Агния поспешила к молодым людям:

— В чем дело, господа?

— Мы спорим с этим ученым мужем о любви. Сей юноша утверждает, что платоническая любовь есть высший идеал. Но скажу, что он так же ошибается сейчас, как и ошибался тогда, когда задумал отравиться со своей Офелией из седьмого класса гимназии и вместо цианистого калия принял касторку. Ха-ха! — залился пьяным смехом Пучков.

— Прошу вас грязными инсинуациями не заниматься, — побледнев от злости, Воскобойников повернулся спиной к семинаристу.

Агния, подавляя улыбку, взяла его под руку и отошла с ним к костру.

Пикник на Лысой горе затянулся, и ночь решили провести у костра.

На другой день молодежь собралась у Фирсовых. Пришли Нина Дробышева, Пучков, Воскобойников и еще несколько гимназистов. В компании двух молодых людей явился Виктор.

— Михаил Кукарский, — одергивая модный жилет, на котором болталась тонкая позолоченная цепочка карманных часов, отрекомендовался один из них. Рядом с ним стоял человек, одетый в косоворотку и плисовые шаровары, заправленные в сапоги.

«Этот, вероятно, и есть господин «экономист», как назвал его Виктор», — подумал Андрей.

— Иван Устюгов, — подавая руку, сказал тот хрипловатым голосом и внимательно, точно изучая Андрея, посмотрел на него мрачными глазами.

Скуластое лицо Устюгова, с низким покатым лбом, приплюснутым носом, со сросшимися густыми бровями, полными чувственными губами, было неприятно. Устюгов имел привычку широко расставлять ноги, не вынимая при этом рук из карманов шаровар.

— Я очень рад с вами познакомиться, — кивнул он Андрею. — Надеюсь, в моей битве с Кукарским вы будете на стороне «отверженного», каким меня считают в обществе вот этих маменькиных сынков, — кивнул он в сторону гимназистов, столпившихся возле Штейера.

— Не зная ваших убеждений, вексель не выдаю, — улыбнулся Андрей.

— Ловко сказано, — заметил недалеко стоявший от них Кукарский и потер руки.

— Господа, кто желает играть в карты, за мной, — послышался голос Агнии.

Вслед за молодой хозяйкой ушел Штейер и еще несколько гимназистов. В комнате Андрея остались Виктор с Ниной, Устюгов, Кукарский, Воскобойников и Пучков.

Шаркнув ножкой и прижав руку к сердцу, Кукарский остановился перед Дробышевой и продекламировал:

— Вы полны противоречий.

— А именно? — Кукарский почтительно склонил голову.

— Бы не только не молчите в моем присутствии, но и прекрасно декламируете стихи.

— Пардон! Это, так сказать, веление сердца моего… которое напичкано сонетами и чувствительными романсами наподобие фаршированной щуки, — вместо Кукарского насмешливо отозвался из угла Устюгов.

— Вы не понимаете поэзии, — круто повернулся к нему Кукарский.

— Смотря какой, — спокойно ответил тот. — Песенок и романсов, вроде «Негра из Занзибара» и прочей декадентской чепухи, не признаю, так же, как и «Прекрасную даму» Блока, хотя последнего люблю за «Матроса». Устюгов вышел на середину комнаты, широко расставил ноги и хрипло продекламировал:

— Моя поэзия, — продолжал он, — поэзия выброшенного из жизни человека, поэзия о грубой правде жизни, а не вздохи о нарциссах. Я отрицаю и некрасовское «Размышление у парадного подъезда», — уже окрепшим голосом сказал он.

— Почему? — спросила его Нина.

— Мужик, по-моему, должен взять железные вилы и топор, и не размышляя у подъезда, ворваться в хоромы и поднять толстопузого барина на вилы, разгромить, сжечь все дотла, — взгляд Устюгова стал колючим.

— Да ведь это же бунтарство, обреченное на провал, — возразила Дробышева.

— Пускай оно кончается неудачей, но вспышки народного гнева заставят кое-кого призадуматься о судьбе России, — ответил тот хмуро.

— Задумываться не будут, — поднимаясь со стула, заговорила Нина. — Просто-напросто перепорют мужиков, и все пойдет по-старому.

— Что же, по-вашему, нужно? — спросил ее тот.

— Нужна организация. Без нее немыслима революционная борьба, — четко сказала Дробышева. — Только под руководством марксистской партии возможна победа рабочего класса и трудового крестьянства в тяжелой борьбе с самодержавием. Только при этих условиях мир обновится, станет радостным и светлым.

— У меня иной взгляд на судьбу России, — хмуро ответил Устюгов.

— Какой? — спросила Нина.

— Для того, чтобы народ был счастлив, нужно разрушить церкви, театры, музеи, фабрики, заводы, станки, сжечь все, обратить в пепел, развеять по ветру и начать новую жизнь. Человек новой жизни должен трудиться, одеваться в сотканную им самим одежду, его единственным оружием должна быть дубина. Все зло, все несчастия людей происходят от машин и прогресса.

— …Значит, согласно вашей идее, мы должны вернуться к пещерному веку? — спросил его Виктор.

— Да, — решительно тряхнул головой Устюгов.

— Могу вас порадовать, что своим мышлением вы недалеко ушли от той эпохи, ярым проповедником которой являетесь. Признаться, — продолжал он с сарказмом, — на этом поприще вы делаете успехи. Я надеюсь, — уже не скрывая своего насмешливого тона, сказал Словцов, — что очередной своей декларацией вы объявите «Сумасшедшего» Апухтина.

В комнате послышался сдержанный смех.

Улыбнувшись, Виктор продолжал:

— Но у апухтинского героя все же были проблески сознания, что, к сожалению, незаметно у нашего нового пророка.

— Браво, Словцов, — вскочив с мест, захлопали присутствующие. Нина улыбнулась.

— Вы берете под сомнение мои умственные способности? — обиделся Устюгов.

— Нет, конечно, — ответил Виктор, — но вся беда в том, что вы не понимаете самого главного.

— А именно?

— Что весь корень зла, о котором вы говорили, заключается в непонимании роли пролетариата, непонимании того, что он является единственной силой, способной вывести наш русский народ на дорогу свободы и счастья, а отсюда шараханье в крайности и призывы к пещерному веку.

— Может быть, вы и правы, — задумчиво произнес Устюгов.

Виктор подошел к нему вплотную и, положив руку на его плечо, проникновенно сказал:

— Устюгов, вы неплохой человек, но идете не по той дороге, по которой вам, сыну крестьянина, надлежало бы итти. Вспомните свое детство, о котором вы мне говорили, нужду и дикость деревенской жизни. Сейчас, когда ваши знания особенно нужны народу, вы витаете где-то в эмпиреях, в мире беспочвенных и вредных суждений. Надо глубже понять страдания народа, вернуться к реальной жизни. Поверьте мне, — страстно продолжал Словцов, — что все эти разговоры о разрушении машин, идея возврата к патриархальной жизни — пагубная утопия, уводящая от основного — борьбы с капитализмом.